Ты следующий - Любомир Левчев

Надежды были огромные. Но я проявил скептицизм.

– Георгий, – сказал я, – догматики или сделают тебя своим, или раздавят.

Джагаров самоуверенно улыбнулся:

– Не будет ни того ни другого!

•

Еще до партийного собрания председатель Димов вызвал меня в свой кабинет. К моему удивлению, он предложил составить ему компанию за обедом. На его столе я увидел фотографии болгарских писателей. Димов смутился и прикрыл эту карту звездного неба газетой:

– Вы знаете, Левчев, я никогда не вращался в кругах Союза писателей, и сейчас мне очень трудно сопоставить имена с лицами наших коллег.

И почти тут же я убедился, что так оно и есть. Мы пошли в Клуб журналистов. В гардеробе нам встретился Цветан Стоянов. И мы сердечно и почтительно приветствовали его.

– Здравствуйте, товарищ Здравко Петров! – сказал председатель.

Цветан, разумеется, невольно поморщился, и это подсказало Димову, что он ошибся. Мы уже входили в ресторан, когда председатель резко развернулся и сказал Цветану:

– Извините, товарищ Тончо Жечев. Эти мои диоптрии…

Мы наконец сели обедать, и Димов поделился еще одной проблемой:

– Как вы и сами могли заметить, Левчев, мои контакты с молодыми писателями налажены очень плохо. Вот я и позвал вас поговорить… Вы не против, если мы побеседуем о Фрейде?

Я замер. Мои познания в этой области не были очень уж обширны, но их вполне хватало для того, чтобы понять, насколько она опасна.

А председатель тем временем продолжал:

– Мне интересно, чем вас привлекает учение этого человека, у которого нельзя оспорить разве что его гениальность…

– Но я же не фрейдист! – попытался отшутиться я. – С меня вполне хватило диагноза “шизофреник”!

Димов заверил меня, что не видит ничего плохого в том, чтобы быть фрейдистом, и что его единственной целью является укрепление контактов с молодыми.

Сегодня, после стольких опаснейших метаморфоз, я иногда думаю, что, возможно, это было предупреждение мне: “А ну-ка, парень, почитай Фрейда, в скором времени это понадобится тебе “в личных целях”!”

•

Но вот мы снова в Клубе журналистов. Сидим за большим столом, на любимом месте Бориса Ангелушева. (Он сильно болел и приходил все реже. Спустя всего несколько месяцев он покинет нас навсегда.)

Дверь открылась, и в полупустой ресторан вошли Димитр Димов и Георгий Джагаров. Председатель и партийный секретарь, очевидно, возвращались с какого-то заседания. Коста Павлов помахал им и пригласил за наш столик. Они подошли. Но идальго Димитр Димов не мог не спросить:

– Вы не против, если мы к вам подсядем?

Коста среагировал молниеносно:

– Вы – пожалуйста! Вас я приглашаю. Но не Джагарова!

– Почему?! – ахнул от смущения Димов.

– Потому что Джагаров – говно!

Это была последняя попытка Аристократа наладить контакт с молодыми писателями. Через два месяца он неожиданно скончался в Бухаресте. И даже опередил Бориса Ангелушева.

И в самые розовые годы некрологи всегда черного цвета.

Даже в самых смелых фантазиях никто не предполагал, что, совершив еще один головокружительный прыжок, Джагаров займет место председателя Союза писателей.

И я даже написал “Некролог Константину Павлову”:

Дорогой мой приятель,

дорогой мой неприятель,

я не могу себе представить

материю живее,

чем ты.

Сейчас,

быть может, ты целуешь

вернейшую из всех чужих супруг.

Или же трезво допиваешь

десятую большую рюмку коньяка.

Или обдумываешь план,

который

поможет мир спасти от глупости,

поможет мир спасти от бедности,

поможет мир спасти от уродства.

Или же

ищешь ты ночлег.

Я даже не могу себе представить

субстанцию живее, чем ты есть.

Но все же некролог тебе пишу.

Зачем?

Все это от любви?

Или от зависти?

Или, быть может, от предчувствия?

Ах, каждый должен делать то,

что не под силу остальным.

И мне приходится писать твой некролог,

а ты

умри, когда захочешь…

(А некролог пускай украсит

звезда и

серп и

молот.)

На нашей улочке было

одно ненормальное дерево.

Каждой весною

оно расцветало

на десять дней раньше других.

Вечером

его сказочная крона-корона

венчала безумно влюбленных.

Разлюбившие же им завидовали

и ненавидели даже дерево…

Сегодня

один грузовик,

груженный

канализационными трубами,

сломал наше странное дерево.

И теперь уже все деревья

зацветут

в одно время.

Некоторые друзья настойчиво убеждали меня в том, что мне стоит писать пьесы. В моих стихах им чудилась моя склонность к драматургии. Ощутив первое головокружение, я решил испытать судьбу. И написал драматическую балладу “Поезд бессмертных”, в которой наряду с людьми говорили и предметы. После долгих споров ее взяли и даже включили в репертуарный план Молодежного театра. Но когда против меня началась кампания, я решил, что “Поезд бессмертных” собьет меня, послужив еще одним доказательством того, что я псих. И, к глубокому огорчению моих доброжелателей, я сам забрал пьесу из театра. Думаю, было бы правильно извиниться перед ними, признавшись в том, что испугался я тогда не за себя, а за свою личность. И добавить в свое оправдание, что строгие догмы театра, утверждающие единство времени, места и действия, мне не подходили. Меня вдохновляла идея поэтического фильма. Друзья-киношники, в том числе и всемогущий Павел Вежинов, легкомысленно толкали меня на этот эксперимент:

– Если хочешь пить виски, придется тебе писать киносценарии! Только в этом случае мы возьмем тебя в нашу компанию картежников.

До этого мои искушения кино сводились к написанию сопровождающих текстов к “Новостям дня” и документальным фильмам. Я писал их прямо в студии. И эта работа увлекала меня, потому что приходилось быстро подбирать слова, навеянные визуальными образами. В поэзии же все наоборот – слова должны отдавать содержащееся в них визуальное. Я говорил, что экран – это волшебная квадратная луна, а поэзия – ее обратная, невидимая сторона.

В конце концов я заключил договор на полнометражный художественный фильм. И назвал его “Молчаливые тропинки”. Самые чистые, высокоморальные, преданные делу люди погибали в борьбе. А менее отягощенные моралью, менее приличные, худшие – выживали. И после победы успешно продвигались по ступеням власти. Вот откуда все наши беды!.. Эта примитивная схема моего сценария была одобрена. И мне оставалось только найти режиссера. Я снова обратился к Павлу Вежинову, и он дал мне такой совет:

– Для сценариста существует только один хороший режиссер – тот, кто в самые короткие сроки отснимет фильм, тем самым позволив тебе быстро получить гонорар. Твое дело написать сценарий. Но от него потом в кино почти ничего не останется. Автор фильма – режиссер. И любые твои попытки вмешаться в его работу – это напрасно потраченное время.

Вежинов порекомендовал мне молодого Владислава Икономова. По его словам, он был из “шляхтичей” (так называли тех, кто обучался кинорежиссуре в Речи Посполитой). Такие выпускники возвращались в Болгарию, проникнувшись ощущением польского киночуда. Рассказывали легенды о Вайде и Кавалеровиче, распространяли бациллы нонконформизма и авангардизма.

По совету Владко Икономова мы поехали в Боровец, в дом отдыха “Рабис”. (Название это никак не связано с латинским rabies – сумасшествие, бешенство; это сокращение от “Работников искусств”.) Скрытый от посторонних глаз на просторной солнечной поляне среди моря сосен, дом отдыха полнился людьми и тонул в шуме только во время каникул. Все остальные месяцы он являл собой прекрасную тихую гавань для самосозерцания и творчества. Там я написал три киносценария.

Сейчас точно не вспомню, сколько раз между 1966 и 1969 годами мне довелось посетить это волшебное святилище. Мои впечатления и воспоминания слились в памяти в непрерывный поток, в некую параллельную жизнь, прожитую опять же мною.

Вот мы летим в Боровец на “форде” Захария Жандова. Просто быть знакомым с этим человеком уже считалось привилегией. Артистичный и благородный, он вынес всю историю болгарского кино. А она вынесла его…

Красноречие Захария незаметно отвлекает от зимней дороги. Мы так и не поняли, как очутились в зоне снежных заносов. Неожиданно дорогую машину повело, она закружилась и врезалась носом в огромный сугроб.