Раскол. Книга III. Вознесение - Владимир Личутин

«… Заставь дурака Богу молиться, лоб расшибет. Поди, хворый, лягь на лавку», – пожалел Аввакум. И забылся в молитве на короткое время, задумчиво созерцая небесный вертоград и лиственную сень, невдали от Христовых покоев, где хорошо бы опочнуть под пенье райских птиц. И вдруг у печи сгрохотало. Обернулся, с натугой вырываясь из сладкого виденья. Это бешаный выпил глиняную корчагу, куда сливал Аввакум ополоски и помои, куда ходили по нужде. Заторопился Кириллушка вытереть усы и бороду, да и упустил горшок на пол, расколотил черепушку. «Ах ты, Божье мне наказание! – вскричал Аввакум. – Что ж ты свинье уподобляешься? Богу помолясь, полез во хлевище, порастерял Христов образ!»

Бешаный счастливо улыбался, уставя на протопопа пустые глаза; в рыжей нечесаной бороде налипли ошметья нечистот. И вдруг заплакал, обирая кулаком слезы, как дитя: «Как ты забижаешь меня, старик. Ты меня вовсе ослабил, из ума выбил». И тут стало Кириллушку корчить, и взыграли в его утробе бесы, и завыли по-страшному, и запричитывали нутряным голосом.

«Ну, будет тебе, братец. Эк тебя вздивияло», – Аввакум оградил бешаного молитвою, помазал елеем, крепко обнял за плечи, положил на лавку, решительно притиснул к доске. Кириллушка бессмысленно таращил глаза, выгибался рыбкою, икал и плевался себе на бороду, но с места не вставал, как бы накрепко привязанный. Так ведет себя курица, если положить ее на спину и осенить крестным знаменем.

«Смотри мне, не шалуй, – пригрозил Аввакум. – Да по ладкам с рыбой не лазай, хлеба не воруй и в ушном поваренкой не болтай. Скиснет преж времен. И по стенам не расплескивай, дурак».

С таким наказом протопоп выставил на шесток щи, чтобы не запрели, приподнял сковороду, понюхал постное варево; ну и стряпня, в добром дому и поросям краше на стол подают. Да что примолвить? Еда хулы не терпит, хлебай, сердешный, что Господь послал.

… А день-то еще весь впереди. Как-то надо скоротать. Да и вестью худой самое время поделиться; вдвоем-то и непосильную ношу снесешь.

Торкнулся в дверь. Открыта. Спасибо сотнику. Очнулся, стыд заел; снял вахту от засыпухи.

Дождевая пыль сеялась на воле. От тундры тянуло болотиной, от Печоры – водою, рыбьими черевами, от ближней морошечной рады – густым духом багульника, от слободки – печным дымом.

Снял чуни, прошлепал босиком по лужам до бугра старца Епифания.

Инок выстукивал долотцем на кресте распятого Христа, сдувая толченую древесную крошку. Уже приноровился Епифаний к увечью, к сеченым перстам подогнал ремешки из нерпичьей кожи и в эти петли, как в скобы, присупонивал столярный снаряд. Монах словно бы играл деревянной киянкой, весело долбил дятлом. Умеет же Епифаний уютно устраиваться в любой норе, в невыносимых теснотах. Даже воздух в тюремке не как у Аввакума, не смердит кислым и затхлым, но жилой и живой, какой-то сладкий, пахнущий елеем, столяркою, рыбьим клеем, земляными тертыми красками и постным маслом. И сам-то Епифаний в холщовом фартуке, по-бабьи повязанном высоко под грудью, с морщиноватым рыхлым лицом, с круглыми очёчками на глазах, прикрывающими розовую трахому на веках от печного дыма и вечной мокрети, висящей в воздухе, – домовитый, важливый, уютный повадками хозяин и на погляд.

Свое заделье сразу присдвинул, освободил гостю край лавки. Достал из-за запечка бурак квасу, налил в деревянную братину, выскобленную из осины своей же рукою, подсунул под ноги гостю скамеечку, плетенную из ивы. Рукодельный, чего там… Ой, да разве сыщешь на миру то горе, которое сможет ущучить русского монаха, истового Христова жениха, который вроде бы и презрел девство и смерть, но в каждой обыденной мелочи в сей бренной жизни сыскивает своей радости и тем украшивает свою любовь к Господу, как и сама-то церковь православная убирается в серебро и злато, надевает на себя сияющие венцы, чтобы этими красотами петь хвалебную песнь Сладчайшему. Так возвышенно подумал Аввакум, скоро забывая былое утреннее удручение, с каким бежал к старцу, расплескивая пенящиеся лужи на осклизлом, обмыленном дворе острожка.

Аввакум попросил у старца благословения, они крепко обнялись и поцеловались, словно не видались вечность. Протопоп, разглядывая оснастку на культе Епифания, смутил того, и монах сбросил кожаные опутенки, покрыл сеченую пясть кожаным клобучком, словно бы надел его на голову вольного сокола.

– Ловок ты, однако, ло-вок, – уж в который раз отметил Аввакум.

Старец смутился.

– Ты бы поберегся, батюшко, – прогугнил, когда их радость от встречи утихла. – Ты бы босиком не вылетывал по хлябям. Долго ли здоровье сокрушить?.. Ты пей квас-от, пей. На корочках жженых настоян, я туда душицы всякой кинул. У меня этого добра много, знашь ли ты…

Епифаний кивнул на стены, где были развешаны еще с прошлого лета пучки и венички сушеной травички, притащенной к стрелецкой вахте сердобольными пустозерскими бабами. Он, монах соловецкий, ко всем навстречу с добрым сердцем, он гневливого слова никогда не бросил в упрек, а уж коли когда обидят невмочь строптивцы, то лишь поплачет пред иконою в одиночестве, моля милости досадителю…

Протопоп с трудом разобрал слова старца, скорее догадался, о чем речь. Неожиданная зависть кольнула Аввакума.

– А закоим?..

– О чем ты? – промычал Епифаний, приложился к корчику с квасом, обжигая рот шипучей прохладой; почувствовал, как ощекотало корень резаного языка, и он, омытый густой хлебной влагою, вздрогнул и вдруг стал быстро расти.

– А закоим здоровье-то? Пора уж собороваться, а мы всё просвирки затеваем, тесто ставим.

И только тут до Аввакума дошло, что Епифаний заговорил.

– Ну-ко, покажь! – залез толстым пальцем иноку в рот, пощупал язык. Хоть и тупенький, правда, лишь мясистый обмысок, но как-то странно выкруглился в горбушку, словно бы завершился весь. – Чудо и диво… Диво и чудо! Кабы не знать, что Дамаскину Иоанну по трех дней рука приросла, не поверил бы. Маловеры-то решат: де, палач режет плохо.

Епифаний засмеялся в ответ, лучики веселых морщинок сбежались вокруг глаз.

– Да то маловеры… Бог наш из глины вон человека стяпал, как скудельницу, и дух вдунул.

Старец говорил, как кудесник и волхв, выдавливал звук из глубины черев своих, едва шевеля губами. Собственная речь дивила Епифания, а сила Господняя восхищала.

– Знать, и персты отрастут, как были? – кивнул Аввакум на сеченую руку.

Старец покачал головою:

– Не по вере моей… Не по моим страстям. И эту-то благодать Господню не отмолить вовеки… Нет, не по моим страстям, – повторил убежденно. – Не по моему малодушию… Балует меня Спаситель, шибко печется о твари грешной. Не стать сорокопуду вровню с белым кречетом, не взнятися в небеса. Ой-ой, – спохватился Епифаний, что смолвил лишнего, привозомнил в гордости. Прищелкнул себя по лбу, не жалеючи. – Кому позавидовал-то? Птице небесной позавидовал… Нету мне, Аввакумушко, веры ни в этой жизни, ни в будущей.

Епифаний сокрушенно покачал головою, с горестью оглядывая житье. И в своем умении как-то из последних сил скрасить бедственное положение, во всех этих плетушках из ивы, в корчиках из осины и в туесьях, сшитых из бересты, вдруг снова увидел неизбывную тягу к миру вещному, что прокрадывается в сердце под видом послушания. Что редко с ним бывало, Епифаний содрал еломку, обмахнулся вязаным из шерсти колпаком от пота, густо оросившего широкий, сильно битый морщинами лоб. Аввакум увидел, что лопоухая голова инока с мыском волосенок мышиного цвета и струистой седатой бородою походит нынче на глиняный жбанчик. Протопоп внутренне улыбнулся и позабыл про недавнюю зависть.

… Боже ж мой, да разве в таких теснотах бывают счастливые, радостные люди?!

Он вдруг вспомнил, зачем забрел в изобку инока.

– Епифаний, я ведь к тебе с дурной вестью. Вот ты о страстях мне печалился, де, малы они… Пришла посылка с Мезени, что сына моего духовного Феодора, дитятку любимого, вздернули в Окладниковой слободке…

Аввакум замялся, думая в нерешительности, стоит ли сказать правду о чадах своих; да что таить-то, дурные вести, как ветер-морянин, мчат, а после как дружине своей в глаза глянешь? И только тут почувствовал, как возмутилось, закипело сердце, и весь позор от сынов, что еще предстоит перенесть, стал невыносим. А коли еще утыкивать станут да попрекать, какими недомолвками обрастет измена и невольно перекинется на самого протопопа и его духовную тысячу, на их общее стояние в вере.

… Боже, Боже, своими руками задушил бы. Господи, почто попустил-то, почто не вырвал их змеиные языки, когда принимали еретическое причастие? О-о-о! Думал, что детей зачал, а породил ехидн и жаб…

Епифаний же, не зная о страданиях протопопа, опустился на колени перед вольяшной иконкой Божьей Матери, кою таскал с собою повсюду, и заплакал умиленно, всхлипывая и мыча скорбеющим языком, вдруг вставшим поперек гортани и запрудившим дыхание. Бессловесные-то все внутри переживают, и их горькие и сладкие чувства копятся в груди, как вода за мельничной запрудой.