Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Нóсце тэ ипсум. Сие по-нашему: «Познай самого себя».

   — Вот это да! Вот это по-учёному! — хохотал Артамон Сергеевич. — Ну и бабы у нас!

Глава шестая

1

Судьба Паисия Лигарида, митрополита Газского, послужившего Алексею Михайловичу на Соборах, осудивших старообрядцев и Никона, была решена в считанные дни. Великий государь отпустил владыку домой, в Святую землю, без наград, без милостей. Великолепные хоромы Лигарида, с яблоневым садом, с цветниками, были отданы Спафарию. Милость сию выхлопотал Артамон Сергеевич в награду за государственную книгу «Корень великих государей царей и великих князей российских».

Лигарид не успел до Серпухова доехать, а Матвеев уже спохватился.

   — Нельзя Паисия выпускать из русских пределов, — говорил он государю с глазу на глаз. — Теперь доподлинно известно: владыка — тайный папёжник.

Алексей Михайлович ужаснулся про себя. Выходило, что все перемены в обрядах Православной церкви совершены с благословения Рима. Жестокими судами Лигарид разваливал исконное русское благочестие ради торжества папской курии.

   — Нельзя! — согласился Алексей Михайлович, из холода его кинуло в жар. — Чего на папу пенять! Лигарид моему собственному неистовству поддакивал. Каково будет, если по всему миру протрезвонит о самодурстве московского царя.

   — Владыку нужно в Киеве оставить, — сказал Артамон Сергеевич. — В Печерском монастыре.

Улыбнулся про себя. Без Лигарида Киев, может, и пришлось бы отдать полякам, но с Лигаридом — это дело уже совершенно немыслимое.

   — Тому и быть, — сказал Алексей Михайлович и вдруг вспылил: — Сколько раз я тебе про театр поминал! Воз и ныне на дворе!

   — Великий государь! — Артамон Сергеевич поклонился. — Место для театра мы с пастором Грегори присмотрели. Чердаки на дворе боярина Ильи Даниловича, к тебе по наследству перешедшему, зело подходят. Для посылки в Курляндию и в иные земли человека я подыскал верного. У меня даже указ заготовлен.

   — Неси! — Алексей Михайлович обронил слово почти виновато, но глаза глядели пронзительно: что, поймался на брехне?

Артамон Сергеевич поклонился, вышел и в считанные минуты вернулся с грамотой.

   — Читай! — строго приказал Алексей Михайлович, но было видно — доволен другом, слава Богу, не пустобрёх.

   — Указ полковнику Миколаю фон Стадену, — начал Матвеев. — Ехати ему в Великий Новгород и во Псков и к курляндскому Якубусу-князю и, будучи в Курляндской земле, приговаривать великого государя в службу рудознатных всяких самых добрых мастеров...

   — А театр?! — Алексей Михайлович даже побагровел: всё-таки надули.

   — Изволь дослушать грамоту, великий государь.

   — Дай мне... — выхватил лист, глаза вытаращил: — Где?!

   — Здесь вот, — показал пальцем Матвеев.

   — ...которые б руды всякие подлинно знали и плавить их умели, — читал Алексей Михайлович ворчливо и капризно, — да два человека трубачей, самых добрых и учёных, два человека, которые б умели всякие комедии строить. А буде он, Миколай, таких людей в Курляндии не добудет... Теперь сам.

Вернул лист Матвееву.

   — ...Таких людей в Курляндии не добудет, и ему ехати для того во владения Свейского и в Прусскую землю.

   — Спасибо, Артамон! — Алексей Михайлович смахнул слезу с глаз. — Утешил. Но двух человек для комедии мало. Пусть ищет человек с десять. И мастеров музыку строить, и столько же — комедию. О том на словах ему скажи. Да смотри, чтоб скудости в деньгах полковник не знал. А чердак для театра пойдём вместе поглядим.

Не поленился, осмотрел хоромы своего тестя Ильи Даниловича. Там же, на чердаке, горя нетерпением, повелел составить бумагу: «7180 г. майя в 10 день по указу дать из Галицкие чети на обивку стен и окон в чердаках, что на дворе боярина Ильи Даниловича Милославского, где быть комедии, 12 половинок осмь аршин сукон анбургских, зелёных и червчатых, да 9 аршин сукна английского, червчатого».

Выслушал написанное, одобрительно улыбнулся и шепнул Артамону Сергеевичу на ухо:

   — Как дитём разродится, порадую Наталью Кирилловну, — глянул на друга строго. — И тебя порадую. Молись!

2

Икона Настасьи Узоразрешительницы, писанная Егором, стояла в изголовье великой государыни.

Срок близился, все вокруг были ласковы, улыбчивы, а у Натальи Кирилловны из сердца все чувства вытеснил страх.

Терпела, не плакала, но только потому, что знала: урони она хоть единую слезинку — удержу не будет.

Алексей Михайлович тоже места себе не находил, будто впервые предстояло изведать отцовство. На дню раза по три, по четыре прибегал на царицыну половину. То пряник принесёт диковинный, то гравюру немецкую — города, корабли среди морских волн, а то клетку с птицами. А на преподобного Никиту явился с ведром белой сирени и поднёс иконку Божией Матери, сказал:

   — Обретена в древние времена на пустынном берегу Галичского озера. Иноку Авраамию явилась. Авраамий-то пришёл в Северную страну по благословению преподобного Сергия Радонежского. Светоносный образ, целительный.

Риза на иконе была золотая, с изумрудиками.

Подняла Наталья Кирилловна дивные свои очи на супруга, а в них слёзы непроливающиеся.

   — Царь мой! Дороже золота мне чистота сердца твоего. Пожалей нас с дитём и старшеньких своих пожалей.

   — О чём ты, голубушка?! — встревожился Алексей Михайлович.

   — Нынче ведь казнь назначена. Я знаю — гетману да брату его. Помилуй их. Они на доверие твоё коварством ответили, изменой. А ты их — помилуй.

Алексей Михайлович улыбнулся:

   — Добрая ты моя! Да как бы я посмел омрачить дни рождения нашего дитяти? Я уж распорядился. Пусть всё будет строго. И плаха, и палач. А потом — гонец с милостью. Всем радость.

Так и сделалось. Казнь гетмана Демьяна Многогрешного и брата его Василия назначена была не на Красной площади, а на Болоте, там, где торчала на колу голова Стеньки Разина.

Подвели Демку и Ваську в белых рубахах к двум плахам. Дьяк зачитал вины их, в коих они сознались, а потом и челобитье казачьей старшины к великому государю — казнить братьев-изменников смертью, ибо гетман посылал к Дорошенко образ и письменную присягу — служить турецкому султану.

Демьяну и Василию дозволили проститься, перекреститься на святые церкви, а потом — на колени, головы — на плахи. Вот и палачи уж взялись за топоры, и тут гонец. Скачет, кричит:

   — Остановитесь! Великий государь по упрошенью детей своих пожаловал, вместо казни повелел отослать Демку и Ваську на вечное житье в дальние сибирские города.

На другой день — новые милости. Боярская дума приговорила отправить вместе с Демьяном да с Василием Многогрешным их жён и детей, а также полковников Гвинтовку да Грибовича. Демке дать пятнадцать рублей, Ваське — десять, Гвинтовке и Грибовичу по пяти.

С Демьяном Игнатовичем Многогрешным ехали в Тобольск супруга его Анастасия, сыновья Пётр да Иван, дочь Елена, племянник, две работницы.

Сопровождавшие ссыльных везли тобольскому воеводе указ: в городе гетмана с полковниками держать в оковах, за крепким караулом. Потом разослать по разным острогам в пешую казачью службу.

Увы! Судьба распорядилась иначе. Грибович умудрился сбежать, а потому «забывших страх Божий» велено было ставить в остроге, в оковах, в города, в службу — не посылать.

Но то было потом. Через день после помилования Многогрешных, 30 мая 7180 года от Сотворения мира, великая государыня царица Наталья Кирилловна разрешилась от бремени мальчиком.

Утром небо сияло безупречною чистотою, ни единого облака не было в океане Господнем, но когда мальчик родился и закричал, шёл дождь. По-осеннему сеяло. Казалось, ненастье пришло надолго, но ближе к ночи натянувшую с запада наволочь унесло сильным ветром. Поздние майские звёзды просияли с небес торжественно, и, должно быть, среди светил горела новая звезда. Вот только было ли кому в России углядеть её... Вещих звездочётов православные люди не жалуют.

О такой звезде спросил учителя своего Симеона Полоцкого царевич Фёдор, где она, звезда новорождённого братца. Учитель ответил строго:

— Сё — легенда. Звёзды у Бога вечные.

3

Фёдор видел, как убыло в дворцовых людях любви к нему. Раньше глядели как на солнышко, лучась улыбками. Теперь всем стало недосуг. Взгляды словно бы отвердели, любовь льдом заттянуло. К отцу бы прислониться, а он то молится, то на царицыной половине новорождённого тетёшкает, царицу радует.

Фёдор собрал своих стольников, поехал в Преображенское, из луков стрелять. Птиц влёт били. Попасть в малую птаху — нужно руку иметь твёрдую, мазали. Сам Фёдор не сплоховал, показал себя. Жаворонка с неба снял. Князь Василий Васильевич Голицын, самый старший из стольников, ему шёл двадцать первый год, поскакал, отыскал добычу, привёз.