Хлеб печали - Станислава Радецкая

и крупен, гораздо крупней обычного волка. Зато напугал его быстрей, чем он добрался до вашей племянницы.

- Вы были великолепны, - серьезно ответила графиня, и Матильда почувствовала укол ревности. Ей показалось, что графиня ничуть не напугана тем, что чуть было не произошло, но в следующее мгновение ее опекунша прижала ее к себе, и Матильда разжала кулаки: - Что это у тебя с рукой? – голос графини дрогнул.

- Э-это земляника, - ответила Матильда, стараясь держаться твердо и чинно, и показала графине остатки ягодной мякоти в своей руке. Ладони у нее дрожали не хуже голоса. – Я в п-порядке, г-госпожа.

- В порядке или нет, но нам стоит вернуться домой, - ответила та спокойно и вытерла Матильде ладонь платком. – Мне говорили, что здесь давно не видели ни волков, ни медведей, и уж тем более они не выходят к толпе людей! Мне очень жаль, что я не увижу родника, но жизнь моей племянницы и душевное здоровье моих прелестных подруг, - графиня задумчиво взглянула на дам, которые прижимали руки к груди, обмахивались веерами, закатывали глаза и всячески показывали, как им плохо, - гораздо дороже любых красот. Заплатите этим людям, - велела она слугам, еле заметно кивнув подбородком на деда. – Но не платите все, только четверть. И той будет слишком много за полчаса работы. Идем в карету, моя дорогая.

Графиня обернулась к Руди, придерживая Матильду за плечо. Краем глаза Матильда увидела, как дед глядел на деньги, пока слуга выпроваживал его; как он упал на колени, будто они подломились, и мальчик, все еще красный до кончиков ушей, топтался за его спиной. Старик молил смилостивиться и не наказывать их так сильно, ведь им пришлось оторваться от работы, а этот день пропадет, а работа у крестьян не терпит, когда ее откладывают. Матильду неожиданно окатило волной стыда и жалости, и она отвернула лицо.

Дома ее заставили выпить целую кружку настоя, прописанного доктором, которому показалось, что у нее жар, и ее спаситель, довольный своей ролью, никак не желал оставить ее и графиню, несмотря на то, что его то и дело просили выйти в столовую, чтобы он еще раз поведал о своей сегодняшней храбрости и доблести. Слова благодарности для этого человека никак не могли сойти с уст Матильды, и она притворилась совсем больной, чтобы не расстраивать своей невежливостью графиню. В молитве перед сном Матильда попросила у Иисуса и Пресвятой Девы снисхождения к себе и ко всем бедным людям, а особенно - к той маленькой девочке, которая была так добра, так беззащитна и столь беспрекословно ее слушалась, где бы сейчас ни скиталась ее бедная душа.

Глава семнадцатая. Магдалена. Маленькая ведьма

Неожиданно для себя Лене быстро привыкла к жизни в тюрьме. Здесь кормили каждый день почти досыта, дали новую одежку и каждый день ее вместе с другими заключенными, которых еще не успели осудить, выводили на улицу просить милостыню. Ей подавали больше и охотней, чем другим, и некоторые женщины уже узнавали ее и подавали ей медную монетку, а то и что-нибудь вкусненькое. Разговаривать со свободными людьми арестантам было запрещено, и нищие заключенные сидели у церкви, скованные одной цепью, мрачные, как сычи, и грязные, как кроты: кто-то стонал, кто-то жаловался на судьбу, а Лене - Лене играла с палочками, щепками и листьями, представляя себе жизнь в родной деревне. Прутик от метлы был бабкой Магдой, погнутый гвоздь от подковы - отцом, половинка гусиного пера – матушкой, а клок волос – ее любимой козочкой. Брата, по размышлению, она сделала из пучка соломы, а прочими жителями деревни были листья, камушки и засохший навоз. Из кусочка носового платка, перетянутого ниткой, Лене соорудила Матиаса, а из обломка копыта – старого барона и его дочь. Из прутьев сломанной корзины, обломков камней, которые падали со стен ветхой церкви, мха и травы Лене сооружала пейзажи родных мест и разыгрывала настоящие приключения, забывая обо всем в мире своих грез.

Однако время от времени ее одергивали, и Лене приходилось отрываться от игры. Щурясь от света и убирая с лица волосы, которые теперь свалялись и напоминали паклю, она вытягивала шею, стараясь разглядеть лица прохожих. Всякий раз она робко надеялась, что из потока людей, проходивших мимо, вдруг вынырнет бабка или отец. Лене представляла, как бабка Магда стукнет стражника своим посохом и громко скажет, что Лене ни в чем не виновата, и они пойдут домой, к матушке, где пахнет теплой пшеничной кашей с жареным луком, шерстью и железом. Но дни проходили за днями, и она падала духом, теряя надежду, что кто-нибудь из родных найдет ее.

В тюрьме ее не обижали, хотя в первый же день после возвращения у Лене отняли всю милостыню и прогнали взашей, как любимицу стражи, и она сидела в уголке, глядя, как жадные руки разламывают ее хлеб и подбирают крошки. Эти люди – приговоренные к казни, богохульники, бродяги, - казались ей стаей голодных ворон, и она не разбирала их лиц, склонившихся над куском ткани, освещенных тусклым светом из-за решетки. Ее хрипло окликнули, приказав подойти. Доверчивая, как ручной зверек, Магдалена послушалась, обрадовавшись, когда ей посулили еду; она подставила ладони, но вместо еды получила лишь шматок грязи, смешанной с навозом. Лене не успела даже толком осознать, что случилось, а ее обидчика уже скрутили, и ей помогли почистить перепачканные пальцы – щепочкой, соломой, пригоршней воды, и обращались так ласково, что Лене расплакалась от тоски, вспомнив матушкины подзатыльники.

Закостенелые сердца и искалеченные души – если не полюбили ее, то взяли под свою опеку. Горбунья-нищенка вычесывала Лене вшей, убийцы и воровки от щедрот помогли девочке залатать прорехи на одежде, и даже самые злобные и сварливые заключенные придерживали язык, когда она появлялась рядом. По вечерам, если вечер проходил мирно, Лене закутывали в теплую одежду, и она в полусне слушала рассказы разбойников и бродяг, невольно запоминая их ругательства и проклятья в адрес законников и солдат.