Изгнанница Ойкумены - Генри Олди

– Ты не останешься. Я очень благодарен тебе за это.

– Ты уверен?

– Да.

– Напрасно, Зоммерфельд. Иногда выбор – это оба варианта сразу.

– Такое бывает?

– Редко. Когда не хватает рук накормить химеру.

– Ты шутишь?

– Нет.

Когда она садилась в паланкин, он смотрел из окна. Потом сел за стол, сцепил пальцы рук и оперся на них подбородком. Моргнул: раз, другой. Закрыл глаза. В простых физических действиях было что-то великое, неуязвимое, вечное. Странно, что Николас Зоммерфельд не замечал этого раньше. Смотреть. Дышать. Чувствовать боль. Трогать языком место, где раньше были зубы. Вздрагивать от рези в боку. Это было лучше, чем помнить и ждать.

Он не знал, сколько прошло времени. Наверное, много. Временами он задремывал, не меняя позы. Снилась мама. Совсем молодая. Она смеялась и превращалась сперва в мать Регины, а там и в черноволосую красотку; кажется, учительницу из интерната для телепатов. Женщины были большие-большие, а Ник был маленький-маленький. Он цеплялся за букет цветов, не желая отдавать его мамам, и уж тем более красивой брюнетке. Он знал – попади букет не в те руки, и стоять Николасу Зоммерфельду на перекрестке дорог, по колено в снегу, глядя на пикирующие самолеты, а не на парусную яхту, выплывающую из мерцающей тьмы космоса…

Когда Ри, подойдя к столу, взяла у него цветы, он обрадовался.

– Спасибо, – сказал он. – Наконец-то.

– Тебе спасибо, – сказала она.

Ник открыл глаза.

– Спасибо, – повторила она. – Я видела твои цветы.

– Видела?

– Ты вручил их кому надо. Не волнуйся.

– Почему ты здесь?

– Я с тобой.

– Что с Артуром? Где он?!

– Артур в безопасности. За Скорлупой. Не бойся, я с Артуром.

В руке она держала не букет – флейту. Он смотрел на нее, как на привидение, ничего не понимая, и с каждой секундой уверялся, что все правильно. Она здесь, с ним. Она с Артуром. Обычное дело.

Так и должно быть.

Запищал коммуникатор, и он машинально включил связь.

– Зоммерфельд! – кричал Берг, руководитель 2-й группы. – Она здесь! Мне сказали, что она увела вашего сына за Скорлупу, но она здесь, в лагере! Мальчика с ней нет! Что делать, Зоммерфельд? Мы ждем десанта с минуту на минуту…

– В лагере? – удивился Ник.

– Да! Вы что, оглохли? И вот еще… Вы не поверите, Зоммерфельд! Со мной связался Штольц. Он утверждает, что доктор ван Фрассен находится в лагере 1-й группы. Штольц дал мне с ней поговорить. Это безумие, Зоммерфельд…

Коснувшись сенсора, Регина прервала связь.

– Четыре группы, – она тихо засмеялась. – Посольство. И Артур за Скорлупой. Все в порядке, меня хватило. Старик был бы доволен. Отдыхай, ты устал.

– А ты?

– А я сыграю тебе на флейте.

И Николас Зоммерфельд почувствовал себя в самом уютном месте Ойкумены.

На седьмом такте «Reves D'automne» в небесах над ними – в черных, прошитых алмазной нитью глубинах, что начинаются сразу за медным сводом – открылись бомбовые люки кораблей.

Адмирал Шармаль отдал приказ – секунда в секунду.

В этот день я не делала никаких записей.

Эпилог

«Техника (технология), согласно мнению Джаядратхи, ограничивает культуру, формируя у населения соответствующие антикультурные стереотипы. „Техника – инструмент решения проблем? – иронизирует брамайнский социолог. – Это самообман. Скорее уж инструмент замены одних проблем на другие. „Игрушки для взрослых детей“ отвлекают внимание людей от собственного развития. Получив очередной гаджет, никто уже не хочет развивать свои собственные способности, предпочитая проблематичной телепатии простой в употреблении уником. В итоге техника, как социальный продукт, работает ограничителем, реализуя функцию подавления врожденных талантов.“

Джаядратха утверждает, что, подменяя культуру, техника выполняет функцию социализации человека, в процессе которой социально невостребованные потенциалы ограничиваются. Редукции подвергаются не только животно-агрессивные инстинкты, но и любые способности, которые могут помешать пассивному движению индивида по социальной траектории, прочерченной для него другими.»

Традиция, подумал Ян Бреслау.

Шел дождь. На кладбище было зябко и сыро. Капли стекали по зонтам, плечам, лицам. Дирекции ничего не стоило накрыть территорию силовым куполом, обеспечив посетителям надлежащий комфорт, но это противоречило традиции. Места упокоения – самые консервативные из всех мест Ларгитаса. Здесь все обстояло так же, как сто, триста, тысячу лет тому назад. Если дождь – значит, зонт, выданный на входе, и не автоматом, а старушкой-гардеробщицей.

И 7-й ноктюрн Ван Дер Линка – «Погребальный».

Бреслау не любил могилы. Пусть даже крематорий, облизав тело языками огня, превращал его в прах. Стерильную урну легко вмонтировать в траурную стелу, или поставить в мемориальной нише, рядом с вечноцветущими лилиями… Все равно не любил. Чувство было иррациональным, не поддающимся логическому объяснению. Урну с прахом матери – отец еще был жив – Бреслау велел поместить в частный, дистанционно управляемый мемориал, и оплатил услуги авансом на тридцать лет вперед. Это позволяло отдавать сыновнюю дань, не выходя из кабинета. Отчего же он пятый год подряд ходил сюда, на могилу доктора ван Фрассен? По какой причине чтил годовщину ее смерти, словно покойная была близкой родственницей, женой или любовницей? Это тоже сопротивлялось логике отчаянней, чем жизнь сопротивляется смерти.

Он раздражался, клял себя за бесхребетность, но не прийти не мог.

Собираясь на кладбище, Бреслау выпивал стаканчик-другой, а случалось, и третий, абрикосового бренди. Иначе ему было трудно совладать с собой. Это психическое расстройство, понимал он. Надо прекратить. И шел, как привязанный. Вот и сейчас он стоял поодаль, держа нелепый зонт так, что купол наезжал едва ли не на плечи, и разглядывал людей, собравшихся вокруг обелиска. Сам обелиск Бреслау изучил до мельчайшей черточки. Мужчина и женщина – Николас Зоммерфельд и Регина ван Фрассен – он обнимает ее за плечи, и оба смеются, глядя куда-то вперед. Между ними стоит мальчик, касаясь обоих. Ладонь мальчика лежит на загривке лохматой козы. Редкий гранит: темно-зеленый с перламутровым отливом. Ничего трагического; больше похоже на семейную голографию. Скульптор восстал против правил и выиграл – обелиск вызывал скорбь по мертвым, но не угнетал.

Прах каждого был вмонтирован в «сердце» соответствующей фигуры.

Пять лет назад, проводя отпуск на Джеоне, дипломат Зоммерфельд, желая посетить знаменитый высокогорный храм Ма-А’рих, не захотел ждать до утра, когда группу туристов обещали доставить в храм аэробусом. Вылетев частным порядком, на ночь глядя, он не совладал с управлением «стрекозы» и разбился на подлете к гостевым террасам храма. Вместе с ним в кабине находился Артур, единственный ребенок Зоммерфельда, и доктор ван Фрассен со своей ручной химерой. После падения с шестикилометровой высоты никто не выжил. Останки несчастных, помещенные в спецкапсулы, курьерская служба доставила на Ларгитас, где тела подверглись экспертизе, а потом, после удостоверения личности и заключения о смерти – кремации. Бреслау лично проследил за выращиванием четырех клонов, включая химеру, единственной задачей которых было – удовлетворить экспертов, после чего сгореть в огне. Легенду он тоже разработал сам: отпуск, храм, «стрекоза». Птица ударилась в лобовое стекло; Зоммерфельд – как обычно, под хмельком – испугался, развернул хрупкую машину боком к ветру, врезался о скалу… Простенько и со вкусом. Тогда у Бреслау было много свободного времени. Отстраненный от руководства Шадруванским экспериментом, формально – старший консультант, а на деле – козел отпущения, он рад был заняться чем угодно, лишь бы не выпасть из обоймы. Доктор ван Фрассен, помнится, дала ему прозвище – Тиран; коллеги за глаза начали звать его Могильщиком.

Он знал и не обижался.

Единственное, чего он в те дни не знал – Саркофаг. Значения этого старинного слова – сарко-фаг, «Пожиратель мяса» – Бреслау не знал тоже.

Дождь ослабел. Люди, стоявшие вокруг обелиска, молчали. Это была их собственная традиция: стоять и молчать. Наверное, думал Бреслау, это потому, что доктор ван Фрассен – телепатка. Она не нуждалась в словах. Вот и эти делают вид, будто не нуждаются. Своим молчанием они говорят городу и миру, и всей Ойкумене…

Что?

Он не знал – что. Зато он знал каждого, кто пришел. Адмирал Теодор ван Фрассен. Королева ноотехники Анна-Мария ван Фрассен. Фердинанд Гюйс, директор интерната «Лебедь». Супруги Рюйсдал, Линда и Фома. Интернатский врач Клайзенау. Герцог Оливейра-ла-Майор, уроженец Террафимы – два года назад он эмигрировал на Ларгитас в связи с какими-то династическими конфликтами. Вид на жительство герцог получил быстрей обычного. Юсико Танидзаки, уроженка Сякко; пси-хирург. Семья Сандерсонов с сыном Гюнтером – ему доктор ван Фрассен успешно купировала первую инициацию. Дряхлый маркиз Трессау; рядом – дылда Уве…