Без Царя… - Василий Сергеевич Панфилов

— Найдём! — обрадовался Щуров, и дёрнулся было бежать.

— Куда! — резко дёргаю его за полу грязного пальто, — В медпункт — живо! — Я… — вскинулся было Володя, выпятив вперёд грудь и челюсть, покрытую копотью и порезами.

— Головка от патефона! — резко перебиваю его, не обращая внимания на возмущённо округлившиеся глаза, — Это приказ!

— Вообще, — повышаю голос, стараясь зацепиться взглядом с каждым бойцом, — не бравировать дуростью! Обращаться в лазарет с ранениями, потёртостями и простудами, не доводя их до крайности! От того, что вы пролежите несколько минут, истекая кровью и паля куда-то в сторону противника, ситуация вряд ли измениться кардинальным образом. Лёгкое ранение, если вовремя не оказать помощь, может обернуться потерей крови, а потёртость — сепсисом! Если кому-то кажется это достойной платой, подумайте над тем, что после нескольких минут героического идиотизма вам придётся несколько дней, а то и недель, провести в лазарете, пока ваши товарищи будут воевать! Это ясно?

— Эк сказанул, — негромко услышал я чьё-то бормотание, — Героический идиотизм! Кхе! Метко, и не оспоришь!

Послышались шуточки, смешки, и нас начала отпускать наконец горячка боя. Достали папиросы, по рукам пошли фляжки с алкоголем и бутылки.

«— А руки-то дрожат!» — машинально отмечаю я, порываясь приказать отставить алкоголь, но вовремя осознаю, что в этих условиях несколько глотков спиртного — меньшее зло. Да, я помню, что даже сто грамм водки существенно ухудшают реакцию, целкость и прочие качества, необходимые на войне.

Но это всё-таки не закалённые солдаты, и алкоголь (в умеренных дозах!) в данном случае те самые гвоздики, которыми можно приколотить съезжающую крышу. Так что когда до меня дошла бутылка шустовского коньяка, я не стал строить из себя моралиста, а сделав символический глоток, передал дальше.

«— Братина!»

Белый флаг тем временем нашёлся у нас, и высунув его на древке, мы замахали красногвардейцам, соглашаясь с переговорами.

— Ну… — кто-то протянул мне уже подкуренную папиросу, и я за каким-то чёртом взял её, вставая в полный рост на подгибающихся от страха ногах, и в кои-то веки благодарный судьбе за физиономию с выразительностью кирпича. Не стреляют…

Оперевшись рукой на бочку, набитую камнями вперемешку с землей, легко перемахиваю ограду. С небольшим отставанием за мной следует знаменосец и вестовой.

Несколько секунд ожидания, и на той стороне выдвинулась группа переговорщиков, пойдя нам навстречу. Одна из физиономий, с дурацкими коротенькими усиками под носом, смутно знакома — кажется, кто-то из членов московского ЦК РСДРП, и вот он-то и возглавляет переговорщиков.

С белым флагом впереди идёт немолодой усатый рабочей, рыжеватый блондин с изрядной проседью и насквозь прокуренными, пожелтевшими усами щёточкой. Коренастый, низкорослый, он набычил лысеющую голову и сжал губы, глядя на нас с нескрываемым отвращением. Вижу, как он сдерживается, желая высказаться и затыкая сам себе фонтан красноречия. Аж желваки катаются на худом землистом лице.

Ещё один — молодой, от силы лет двадцати, солдат в расстёгнутой шинели и сдвинутой на затылок папахе, из-под которой выбивается давно немытый чуб. Нагловатый, сытый, изрядно расхлябанный, он, очевидно, делегат от солдатской фракции Военно-Революционного Комитета, и производит впечатление не умелого бойца, а скорее бойкого и нахального малого, выбранного солдатской массой за хорошо подвешенный язык и ту дерзость, которую иные принимают за смелость.

Отмечаю всё это машинально, бездумно. Анализировать буду потом, а сейчас отмечаю землистый цвет лица рабочего и его хромоту, мощный выхлоп дрянного спирта от солдата и характерные зрачки представителя большевиков, говорящие о близком знакомстве с «балтийским чаем[55]».

— Розенгольц, — вежливо представился главный, протягивая руку и глядя на меня близорукими глазами так, будто желая запечатлеть фотографическим образом, — Аркадий Павлович.

— Пыжов, — отвечаю кратко, — Алексей Юрьевич.

Представились и наши спутники, но впрочем, не став обмениваться рукопожатиями.

— Надеюсь, вы придерживаетесь Гаагской конвенции? — вежливо поинтересовался Розенгольц.

— Хотите забрать раненых? — вздёргиваю бровь, — Ради Бога! Надеюсь только, что не будет недопонимания, и ваши санитары не перейдут в атаку и не сделают попытку забрать второй броневик.

— Не сделают, — уверил меня член большевик, и повернувшись, отдал приказ нагловатому солдату.

— Будьте добры, Иван, передайте условия контрреволюционеров нашим гвардейцам.

— Протестую! — вырвалось у меня. Не сразу понимаю, что это аукается не такое уж давнее прошлое с судебными заседаниями и прочими вещами, которые сейчас вспоминаются едва ли не ностальгически.

Тогда я запомнил, насколько интересной может быть игра словами и смыслами, и насколько важно вовремя опротестовать или уточнить информацию, которая в ином случае может повернуть всё с ног на голову. Собственно, как лингвист и (самую малость!) филолог и историк, я и без того это знал, но юриспруденция открыла мне новые грани.

— Контрреволюционеры, Аркадий Павлович, — уже спокойней продолжаю я, — здесь как раз вы! Революция уже произошла, и вы, именно вы свергли законное правительство, выбранное народом!

Большевик хмыкнул, качнул головой и усмехнулся, глянув на меня уже совсем иначе, без прежнего интеллигентского флера.

— Ох, как вы не правы, Алексей Юрьевич… — с усмешкой сказал он, — Вы даже не представляете, насколько!

— Впрочем, — уже суше сказал он, — не буду пытаться вас переубеждать, в настоящее время это бессмысленно. История всё расставит на свои места.

— История — это политика, обращённая в прошлое, — философски замечаю я, — и при изменении политики меняется как минимум трактовка событий прошлого.

— Хм… — Розенгольц облизал языком зубы, что, признаться, выглядело не очень приятно, — А я, признаться, не верил…

Я вздёрнул бровь, но большевик не уточнил, во что именно он не верил. Он просто стал смотреть на меня иначе, как-то серьёзней и жёстче, уже без прежней снисходительности.

Нагловатый солдат, демонстративно выплюнув шелуху нам под ноги, кинул грязной пятернёй в рот горсть крупных полосатых семечек, и только сейчас отправился к своим, идя неторопливо, вразвалочку. То, что на ледяном асфальте в это время умирали его товарищи, очевидно, волновало его много меньше, чем собственный авторитет.

— Работа предстоит долгая, — спокойно согласился большевик, поймав мой выразительный взгляд в ударяющуюся спину, обтянутую новёхонькой офицерской шинелью не по росту.

— И неблагодарная, — хмыкнул я.

— А уж каков будет процент отбраковки… подал ехидный голос наш знаменосец. Рабочий катнул желваки, но смолчал, лишь сплюнув себе под ноги и крепче вцепившись в древко знамени, сделанное из криво срезанной ветки. — Не без этого, — также спокойно согласился Розенгольц, — Но Великая Французская Революция, несмотря на всю неоднозначность событий, подарила Миру такие понятия, как Свобода, Равенство и Братство.

— Великая Французская Революция, — я ощущаю, что меня несёт, и вообще, какого чёрта… — принесла миру понятия Свободы, Равенства и Братства, но продолжилась кровавым террором, коронацией нового Императора, мировой войной и почти веком потрясений