Какого года любовь - Уильямс Холли

И когда в конце первого семестра она вернулась домой на Рождество и мама потащила ее с собой на церковную службу, Вай от себя горячо поблагодарила Бога за то, что город Бристоль так удачно расположен неподалеку от Абера. И теперь она послала еще одну молитвочку звездам, которые тут и там начали зажигаться в небе. Потому что при мысли о том, насколько другой была бы ее жизнь, поступи она в университет, где учатся сейчас ее старые знакомцы из Абера, ее передернуло. Подпевала бы в этот самый момент Бон Джови в клубе “Суонси”, застеленным липким ковром, и трепалась с жалкого вида парнями, а не выплясывала, как сейчас, в поле.

Больше всего в манере эйсид-хаус Вай нравилось то, что никто особо не утруждался тем, чтобы выглядеть попривлекательней в глазах противоположного пола. Ничего схожего с танцульками, на которые ходила молодежь Абергавенни. Устраивались те танцульки за городом, в сараях, увешанных гирляндами огоньков, все девушки были в юбках-трубках в облипку и мини-платьях, блестящие оборочки там и сям помогали привлечь взгляд к тому, что под ними. Да и не только взгляд: облапать и потискать кого придется для парней являлось такой же нормой гулянки, как ввязаться в драку и отлупить собственных же дружков (что, оглядываясь назад, тоже выглядело странным занятием). “Почему мы с этим мирились”, – недоумевала Вай, а руки ее метались над головой в такт шипящим ритмам “Струн жизни”.

На самом деле Бога нужно благодарить еще и за то, что она нашла Мэл, которая ввела ее в этот другой мир. Или что Мэл нашла ее. Вай обернулась взглянуть на подругу. Та в полной отключке раскованно покачивала бедрами. Ее глаза – до того бледно-ореховые, что незнакомые люди часто считали своим долгом об этом упомянуть, – загорелись, когда она врубилась, что Вай на нее смотрит, и она подтанцевала поближе.

Мэл совсем не стремилась выглядеть сексуальной: не в ее это духе и вообще никому не надо, – но не попрешь против факта, что Мэл, что бы она ни делала, выглядела, некоторым образом, знойно. Даже в просторной клетчатой куртке-бомбере, которая почти скрывала фигуру. Прядки афро-волос, из‐за разбавленной крови вьющихся не так круто, выбились из узла на макушке. Вай, протянув руку, побаловалась с ними немножко (что разрешалось ей только когда Мэл под кайфом, и потом она всегда чувствовала себя виноватой), и Мэл обняла подругу за талию.

Вай обратила внимание на Мэл в первую же неделю учебы, потому что Мэл красила губы пурпурной помадой и была одной из немногих девушек, которые на лекциях поднимали руку и задавали вопросы. И потому еще, что она была одной из немногих, у кого не было того, что, как узнала Вай, считалось выговором ближних к Лондону графств. Мэл была из Кройдона и гордилась этим.

Хлопок по плечу последовал несколько недель спустя, когда Вай в ночном клубе стояла в очереди в туалет.

– Эй, ты ведь с моего курса?

– Да. Привет.

Мэл стояла, перенеся весь вес на левое бедро, скрестив руки на груди, и выглядела скучающей.

– Я Мэл.

Я знаю, чуть не сказала Вай.

– Я Вай.

– Боже, как приятно слышать кого‐то, кто не говорит так, будто он жует сливу. И как ты все это находишь? Курс и все такое? – Раскосые глаза Мэл оценивающе прищурились, а голос был низким; казалось, ее уверенность исходит из глубин ее живота.

– Да… да все в порядке. – Вай сглотнула. – Но, похоже, из лекций процентов этак семьдесят пять пролетает мимо меня. И я не ожидала, что будет так много о Фрейде. И… о пенисах.

Это была унылая правда. Вай выбрала английскую филологию, потому что, на ее взгляд, предельно очевидно, о чем речь в романе или стихотворении. Но преподаватели их оказались как сдвинуты на том, чтобы всюду и во всем раскопать темные и путаные побуждения, а затем прикрыть найденное сухой, скучной и непонятной “теорией”.

Мэл хмыкнула одобрительно.

– Вот я никаким пенисам не завидую! На кой хрен мне пенис? Блевотина! – рассмеялась она.

Похоже было на то, что Вай прошла испытание. Мэл достала сигареты, прикурила две и одну протянула с приподнятой бровью, в которой было скорей ожидание, чем вопрос. Вай, до того не курившая, сигарету приняла – так был положен зачин вредной привычке и крепкой дружбе.

Это напомнило Вай о том, что, пожалуй, самое время сходить кое‐куда.

– Мне в туалет, – крикнула она в ухо Мэл.

– Мм, да, и мне тоже.

– Мы идем пописать, – крикнула Вай Элберту, чувствуя, как Мэл с сомнением на нее смотрит.

– Валяйте. Но вообще‐то и я с вами, – Элберт знал, что как только эта девушка уйдет, он, может, увидит ее через пять минут, а может, и никогда не увидит.

Они пробирались в толпе, чем ближе к сцене, тем ярче освещенные прожекторами. Лазер мотался вверх-вниз, кромсая тела красными и зелеными линиями.

У Вай сердце упало, когда она увидела очередь к переносным туалетным кабинкам.

– Какая разница, к этому времени там все равно уже гадость, – сказал Элберт.

– Да к черту это, я просто пойду в кусты. – Мэл тронулась с места.

– Мэл!

Та обернулась и застонала, поймав взгляд Вай, вздернувшей подбородок.

– Ладно.

Элберт, пожав плечами, подумал, не слишком ли Вай зажата. Но, по крайней мере, он сразу ее найдет.

Они так и стояли еще в очереди, когда он вернулся. Он присоединился к ним и стал сворачивать сигаретки, одну из которых Вай спокойно покуривала, пока Мэл весело потрошила его, откуда он родом, чем занимается и с чего это бросил юрфак Лондонской школы экономики и перебрался в сквот.

– Да осточертело – и что за охота представлять закон? Уж лучше я буду представлять хаос. Особенно тут, в этой стране, в каком гребаном она сейчас виде. – Губы Мэл презрительно искривились, и Вай видела, что этот Бес ее убедил. Этот Элберт.

– Да, именно. Я как раз понял, что не хочу быть на стороне истеблишмента, понимаешь?

– Аминь.

Наконец достоявшись, Вай кинулась в кабинку. Пластиковая дверь захлопывалась неплотно. Зависнув над уже полной дырой, пытаясь выдавить из себя хоть каплю, Вай забеспокоилась вдруг, как бы не получилось, что к тому времени, когда она выйдет, Элберт предпочтет Мэл.

Вай вытащила тампон, бросила его в дырку. У нее был еще один запасной в лифчике, и, теребя пальцами бумажную упаковку, Вай поняла, что надо очень сильно сосредоточиться на том, чтобы вскрыть ее, не шлепнувшись носом в пол. Всунув новый, она вздохнула всей грудью, настраивая себя на возвращение в мир, и пожалела об этом.

Вовне, в леденящем воздухе показалось, что мерцающий золотой свет обосновался повсюду, очертив края и границы всего и вся. Элберт был красив, Мэл, это очевидно, была красива, Амит нашел их и оживленно что‐то рассказывал, его тонкие запястья летали в воздухе, и он был красив тоже. Что‐то всколыхнулось внутри нее, и ноги стали непрочно держать, когда она пошла к ним по прямой, только что не спотыкаясь в своих массивных кроссовках.

– Привет. – Ей не нужно было говорить ничего больше.

– Привет. – Элберт посмотрел ей прямо в глаза. Бесстрашно. Он хотел пробраться ей прямо в сердце, правда, и все дела.

Мэл цинично вскинула брови, глядя на них двоих, как они стояли там, бездумно улыбаясь друг другу, но и она улыбалась.

Некоторое время все стояли кружком, как‐то удивительно увлеченно обсуждая новую работу Амита, он теперь администратор в совете, тонкости столовской политики и каково это, жить в Лондоне и устроиться на работу. И Элберт перестал пыжиться, чтобы понравиться Вай.

Они все слушали – по‐настоящему слушали, – как он рассорился со своим отцом, тем самым Гарольдом Бринкхерстом, членом парламента от консерваторов, идейным вдохновителем решения Тэтчер об истреблении профсоюзов. Вдумчиво слушали, какие ожидания на него, Элберта, возлагались и как они, эти ожидания, рухнули, когда он встретил в универе человека совсем другого пошиба и понял, что все это чушь собачья и не хочет он так жить, ни за что.

“Радикализация” Элберта, как любил называть это Гарольд, произошла быстро. К Рождеству своего первого срока в Лондонской школе экономики Элберт находил дыры в заявлениях, которые отец с маху делал насчет приватизации и либерализации рынка; к Пасхе он уже спорил с ним о налогообложении. К концу лета, проведенного в основном в Уэйкфилде у Грегси, который отправился изучать политику, наглядевшись на то, как бастуют месяц за месяцем его отец и дядя, Элберт объявил с жаром, что изучением права он заниматься не будет. Что теперь он принципиальный противник истеблишмента – и отказывается от грязных карманных денет, которые ему выдают.