Взрыв - Виктор Михайлович Попов

профессор, то вы — умный человек, понять должны, с меня взятки гладки. Впустую работаете... Я никогда ничего не делал, чтобы впустую. В подсобных на ферме был, а потом в солдаты пошел — все за деньги. Послушайте! — Губы солдата брезгливо покривились: — Может быть, это вы уложили меня здесь? После свалки у ворот вы надо мной упражнялись? Это вам обязан я таким вот... здоровьем?

— Не придумывайте небылиц, Роберт. Вам бы неплохо поесть. Хотите, принесу что-нибудь? Бульон хотите?

— Обойдусь... Ничего не хочу. А кто ж уродовал меня? Если не вы, то кто же?

— Нашлись... Они вовсе не стремились уродовать. Скорее, наоборот, удлинить жизнь пытались. Научный эксперимент... За вами наблюдали. Сказать точнее: вы были подопытным человеком. К войне готовятся.

— Это я знаю, все здесь — к войне. Наш корпус строил научный Центр. Я тут все знаю...

Такая весть — подарок Ивану Андреевичу. Он радостно стиснул руку Роберта, готовый немедленно на своих плечах вынести солдата из-под купола. Сдержался, ничего не спросил, а надо бы узнать о ходах-выходах из городка... Но прежде Роберт пусть покажет себя, что он за человек, тогда и решаться...

— Может быть, поспать хотите, Роберт?

— Нет, что вы! Наспался... Не уходите от меня. Темно-то как.

Роберт помнил, каким он был смелым солдатом, не раз доказывал, что недаром деньги получает. А когда работал на ферме, это еще до армии, один из всех подсобных рабочих не боялся норовистого громилу бугая. Лучшего производителя во всей округе не водилось. Слушался одного Роберта, когда требовалось перегнать из одного загона в другой или сделать прививку. Не заходит в станок, и все. Тогда разыскивали Роберта, он бежал к быку, мягко разговаривал с ним, и тот, широколобый, рогатый, медленно опускал массивную голову.

Куда девалась былая смелость? Или это результат медицинских упражнений над ним?

— Боюсь я чего-то, — робко пожаловался Роберт.

Опять вспомнил ферму — светлое пятно в жизни. Посреди низинной равнины с густым ворсом зеленой травы стоял длинный дом из красного кирпича под красной, из черепицы, крышей. Дом был старый, с маленькими, у самой земли, окошками и толстыми стенами. С одной стороны к нему подходил яблоневый сад. С середины лета и до поздней осени висели на ветках розовые, желтые, краснобокие яблоки, то ранних сортов, то зимние — год будут лежать, и ничего с ними не сделается. Яблоки шли на сок, на джем, непригодные к столу — на водку.

С двух сторон фермы расстилалась травяная гладь. Она была разбита на клетки высокими, из проволоки, изгородями. Когда скот поедал траву в одной клетке, его перегоняли в другую. На вытоптанных скотом участках Роберт разбрасывал легкие семена, похожие на овсяную шелуху, поливал из длинного тяжелого шланга, таская его по всей необъятной клетке. Уставал, конечно. Но все же молодость брала свое. У соседнего фермера была дочь. Она подчас и оставляла Роберта без нормального отдыха. Виделись часто, едва ли не каждый вечер. В пору жениться, да какая семья будет у голодранца. Обдумали так: ему дадут большие деньги, если послужит в экспедиционном корпусе. Вернется и — свадьба.

Долго они говорили, каждый о своем детстве, о юности.

Слушая Роберта, Иван Андреевич вспоминал свое село; он делился старой любовью к самому родному уголку на всей земле, той любовью, что вместе с детством навечно осталась в сердце. Он рассказывал о Хопре, о заливных лугах, о том, как отец определил его в городскую школу (чтоб человеком был), как убегал из города в родное село.

Роберт никогда не слышал о каком-то Хопре, а все же было интересно: в неведомых ему краях тоже пасут скот, собирают яблоки в саду, ухаживают за землей. И там жизнь с вечным стремлением людей к счастью.

У маленького школьника Ивана Петракова было много радостных минут, когда прибегал из города. Он носился по двору и с ощущением желанной встречи смотрел в сторону улицы, на темно-зеленый лес, что за рекой отгородил от неба заливной луг. Ему не терпелось сбегать в этот лес, узнать, что выросло на выгоревшей поляне, где однажды с ребятами едва не устроили пожар. По пути поглядеть бы на Конный ерик, где руками вытаскивал с ребятишками своей улицы темную нитчатую тину и выбирал из нее живых, играющих хвостами карасей. Побежал бы... Да вдруг бабушка решится сажать картошку, а его и след простыл. Все взрослые в поле, он выбрался из города под предлогом помочь бабушке, поэтому никак нельзя было ему в лес.

В городе он часто вспоминал деревенское житье. Он знал, что есть где-то дорожка от ступенек бабушкиного дома посередине огорода к тихой речной воде и уже проклюнувшаяся под окнами, но еще не осмелевшая из-за малого тепла травушка-муравушка.

Бывало, важные маслянисто-черные грачи вместе с рябенькими, прошлогоднего выводка, скворцами лезли на огороде чуть ли не под лемех плуга, отваливавшего илистые гребешки, наперебой выхватывая земляных червей. Иван любил водить сухопарую, с черным ремнем вдоль спины лошадь, чтобы шла точно по краю борозды. Обычно около него перебегали с кочки на кочку оживленные скворцы. Они выжидающе и недоуменно смотрели на него, если останавливался, чтобы поправить упряжь.

Однажды отец, поглядев прямо в глаза, спросил:

— Сумеешь? — и кивнул в сторону лошади.

Помнит, как перехватило дыхание. Сколько раз просился проехать верхом без надзора взрослых — и всегда впустую. А тут предстояло самостоятельно отогнать лошадь в колхозную конюшню.

Он гладил на спине лошади черный, из густого колючего волоса, ремень и боялся сделать ей больно неумело взбираясь на спину.

— Гляди, осторожно. Без седла ведь... — напутствовал отец.

Зашевелились живые бока, заходили тугие мышцы. Иван растерялся: лошадь выдвигалась из-под него. Он прижал острые детские коленки к теплым покатым бокам, и стало устойчивей. Не натягивал вожжи, не управлял. Он удивленно и радостно смотрел, как, дергаясь с каждым лошадиным шагом, оставались позади соседские избы...

Многое осталось позади. Отец не вернулся с войны. Теперь и он, Иван Андреевич, вырвется ли из военного капкана?

Роберт молча смотрел на Ивана Андреевича. Давно никто не беседовал с ним, как равный с равным. Он был готов слушать всю ночь; простые, понятные слова казались исповедью, заставляли верить этому незнакомому человеку. Профессор говорил о своем детстве... Почему же не верить чистым, безоблачным дням детства этого человека?

— Что вы намерены делать со