Чиновник для особых поручений - Юрий Каменский

— Гумажки в штаб, небось, тащите? Пока другие революцию совершают, они всё гумажки пишут! Ба-альшевики-и. — с презрением сплюнул Анархист.

— Шёл бы ты своей дорогой, Филипп, — потемнел лицом Демидов.

— Топай, Филька, куда шёл, — беззлобно сказал Попов.

— Вона! — ещё больше раздухарился скандалист. — А ты кто такой будешь, чтобы мне, бойцу передового отряда революции, указывать? Ась?!

— Вот и топай отсель, передовой, — саркастически хмыкнул Демидов и повернулся, продолжая путь.

Это Фильку задело. Опять! Не царское время, чтобы какой-то фельдфебель ему презрение выказывал.

— А я, вот, с вами сейчас пойду! — вдруг решил он. — Погляжу — что это за Ленин такой.

— Так тебя к нему и пустили, — насмешливо хмыкнул Попов.

Но Анархиста уже понесло. Вся накопленная обида на несправедливый мир, который его, Филиппа Саввича Картузова, не уважает, помноженная на пол-литра самогонки, выпитую полчаса назад, заставила Анархиста упереться на случайно пришедшую в пьяную голову мысль. И он упрямо затопал следом.

— Филька, не бузи, — обернулся к нему Попов. — Это же не шутки! Ильича моряки охраняют, с ними не забалуешь.

Но Анархисту уже было море по колено.

— Не видал я этих моряков, — выпятил он нижнюю губу. — Моряки-и, поперёк борща на ложке плавали. Вот им мой мандат и документ.

Филька захохотал и выразительно похлопал ладонью по деревянной колодке маузера, висящей на длинном ремне через плечо.

— Вот же, пристал, как репей к собачьему хвосту, — с досадой буркнул Демидов.

— Да, ладно тебе, — топчась зябнувшими в непросохшей обуви ногами, примирительно сказал Попов. — Пусть идёт, хрен с ним. Кто ж его в особняк-то пустит?

Тем временем они подошли к особняку Матильды Кшесинской. Филька, упорно мотылявшийся сзади, уже начинал понимать, что опять лезет не в свои сани. Несмотря на свой склочный характер, полным дураком он, всё-таки, не был. Но, как всё слабовольные люди, Анархист никогда в жизни не признавал своих ошибок. И тут он сообразил, что однополчане, всё равно, зайдут первыми. Значит, можно будет пошуметь на часового для отвода глаз, пока они в здание не войдут, а там… И, в самом-то деле, чего он тут не видел?

Вероятно, так бы всё и произошло, не дёрни нечистый Попова посмеяться над бузотёром.

— Давай, Филька, — остановился он. — Покажи, как ты через балтийцев пройдёшь, а мы полюбуемся.

— Ну, ты-то чего дурака подначиваешь? — рассердился фельдфебель. — С него спрос невелик, а ты-то?

Филька вспыхнул до корней своих рыжих волос, кровь бросилась в голову, застучала в висках.

— А ну, пусти! — отодвинув плечом Попова, он шагнул к воротам.

— Здорово, браток, — независимо сказал он. — Пропусти, дело у меня к товарищу Ленину.

— Топай мимо, братишка. Не положено.

— Чего ты заладил — не положено, не положено, — возмутился Филипп, привыкший считать всех моряков «своими». — Ты что, берегов не видишь?!

— А ну, не авраль! — часовой наставил на нарушителя трёхгранный штык. — Назад!

— Филька, прекрати бузить! — осадил его Демидов.

— Да, пошёл ты! Новобранцев иди стращай!

— Ах, ты, поганец! — жилистая фельдфебельская рука ловко ухватила хулигана за воротник шинели.

Однако, и Филька был не лыком шит — за плечами были сотни безжалостных уличных драк. Он ловко пнул Демидова под коленку. Тот, охнув, ослабил хватку, и Анархист, ужом вывернувшись из-под тяжёлой руки, выхватил из колодки маузер. Хищный оскал обнажил редкие зубы.

— А ну, спробуй ещё!

Попов, оказавшийся между Филькой и часовым, прыгнул вперёд и, схватив руку с маузером, стал её выкручивать. Тот судорожно сжал пальцы, пытаясь удержать оружие, и грянул выстрел. Маузер выпал на землю. А солдаты с ужасом увидели, как вышедший из дверей человек в кепке и пальто покачнулся, как от удара и кулём повалился на холодный пол крыльца.

И никто не обратил внимания на няньку, катившую коляску по другой стороне улицы, которая внимательно смотрела, как бьют протрезвевшего от ужаса Фильку-анархиста.

Глава 16. «Король умер…»

После ветра, несущего влажную зябкость с залива, холл гостиницы встретил его благостным теплом. Да, времена меняются на глазах. Нет уже того неспешного ритма, запаха дорогих сигар в вестибюле, и ресторанное меню не дразнит утончёнными запахами изысканных блюд. Всё, как бы, потускнело, потеряв привлекательный вид.

Войдя в номер, Стас застал Ингу мрачной, как осенняя туча. Закинув по-мужски ногу на ногу, она хмуро курила свою пахитоску. Доставленный в номер обед так и стоял на столике нетронутым. И это при её педантичном отношении к тому, что всё должно быть сделано вовремя. Однако!

— Что с тобой, подруга дней моих суровых?

— Пошёл ты. — мрачно отозвалась она. — Возьми вон там свои паршивые деньги.

— Не понял, — замер в недоумении опер. — Объясни толком. Не получилось? Он жив?!

— Получилось, — методично стала отвечать Инга. — Он не жив. Но я тут ни при чём. Я не сделала этой работы. Влез какой-то пьяница… Persse kurat, tura mai voi! Поругался у входа с часовым и устроил стрельбу. Шальная пуля. Наповал. Persse sitt![77]

Стас прошёл вперёд и уселся в кресло.

— Слушай, — оборвав гневную тираду, уставилась на него эстонка. — Что у тебя с лицом?

— А что у меня с лицом? — удивился опер.

— Ты белый. Как покойник.

— Вот, спасибо тебе, — усмехнулся он. — Подбодрила. Вчера часа три на митинге проторчал. Продуло, видимо. А деньги забери, ты работала — готовилась. Не твоя вина, что этот идиот откуда-то вылез, дай ему Бог здоровья. Или, скорее всего, царствие ему небесное.

— Последнее, — кивнула она. — Его убили на месте. А деньги.

— Молчать! Слушай приказ — деньги взять! Это тебе премия за безупречную службу.

Такой тон действовал на Ингу убойно — дисциплина у неё была на уровне.

В струнку тянулась, как оловянный солдатик.

«Интересно, где её так вымуштровали?» — уже не в первый раз подумал он.

Однако, эту тему они, не сговариваясь, обходили стороной.

— Кстати, — обернулся он в дверях. — А ребёнок в коляске настоящий был?

— Настоящий, — кивнула девушка.

И тут же изумлённо вскинула глаза.

— Ты, что, пас меня?

— Немножко, — усмехнулся Стас.

Сразу от Инги Стас поехал к Потапову. События, словно навёрстывая упущенное, закрутились, словно какая-то невидимая рука вдруг стала раскручивать это колесо.

«Ох, сдаётся, мне, революция не Октябрьской будет, а, как бы, не майской.»

И в самом деле — Ильича шлёпнул какой-то недоумок, спасибо ему, теперь Сосо им гайки закрутит, это — и к бабке не ходи. Про Керенского он всё знает, но тот про него, похоже, ничего не знает, а оттого не ждёт подвоха. Сейчас всё упирается в Лавра Георгиевича. Ох, и сложная натура! Сколько в нём всего намешано. Хотя Стасу он, скорее, понравился. Он уважал людей такого склада.

Выругавшись сквозь зубы, Стас объехал лежащую на обочине дохлую собаку. Вообще, с приходом «свободы» Петроград превратился в форменную помойку. Улица были захламлены мусором и нечистотами. Настоящим бедствием стали семечки — их шелуха ковром устилала тротуары, газоны и даже проезжую часть.

В парках, раньше сияющих чистотой, творилось невообразимое. Вековые аллеи с мраморными статуями, некогда ухоженные цветники и посыпанные золотым песком дорожки были изгажены, заплеваны, засыпаны шелухой от семечек и окурками. Бродящие от скамейки к скамейке фокусники-китайцы, нищие и гадалки осаждали пришедших сюда для отдыха обывателей, солдат и эмансипированных кухарок. Новоявленные хозяева жизни, с нагловато-вызывающим видом поглядывая на «чистую» публику, чавкали пирожками, вытирали засаленные руки об одежду и лузгали семечки.

В городских банях кишели тифозные вши, привезённые дезертирами с фронта, а Петроградский трамвай породил грустный стишок — «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет, а дух такой, что слон зачахнет».

Античные фигуры и стволы вековых деревьев были заклеены афишами с политическими воззваниями и объявлениями о балах, устраиваемых в саду. Здесь же предлагались услуги проституток и «мальчиков», и написанные безграмотными каракулями сообщения о продаже личного имущества. Последнее, в основном, было добыто «экспроприацией», проще говоря, криминальным путём, но это уже никого не удивляло. «Свобода» превратила город в большую помойку задолго до пришествия большевиков.

У Потапова в кабинете сидел генерал Корнилов.

— Входите, Станислав, — дружески пригласил его хозяин кабинета. — Присаживайтесь, мы тут без чинов.

На столе стояла бутылка шустовского коньяка и две позолоченных стопки. Потапов достал из шкафа третью и разлил по порции благородного напитка.