Хлеб - Юрий Черниченко

Атмосфера. Общественная атмосфера! Главная разница между соседями в том, как живется и работается, кем чувствует себя человек.

Руководит «Победой» Георгий Федорович Голубков. В свое время был секретарем райкома, сельхозуправление вел (тоже, между прочим, без диплома). Он-то и посылал на учебу Фалетрова и, как рассказывают, помогал выводить «колосян» в люди (без большого, судя по старым сборам, успеха). Себя не жалеет, вникает в каждую мелочь, взыскателен и строг. Успех «Колоса» задевает его, объясняет он его «звездной рентой»: богатому и черт люльку качает…

«Победа» — колхоз отнюдь не отстающий, скорее «крепкий середняк». Глядеть сверху, так кое в чем превзошел и «Колос»: центральную усадьбу, например, застроил стандартными домами. Дозы удобрений почти равные с «Колосом», надои, сборы тресты тоже сравнимы. На виду будто один серьезный разрыв: в намолоте зерна.

Но копнуть глубже — хозяйства-то совсем разные. Сумма прибыли у «Колоса» в два с лишним раза выше, чем у «Победы». Один человеко-день в зерновом производстве у «колосян» дал 3 рубля 76 копеек прибыли, в Борисоглебе — рубль 94 копейки, в льноводстве соответственно — 11 рублей и два сорок три. И уже определяющая всю обстановку разница: на человеко-день в шестьдесят шестом «Колос» выплатил 4 рубля 86 копеек, «Победа» — 2 рубля 74 копейки. Пропасть! Будто не в четырех километрах от Борисоглеба лежит колхоз Добрынина, а за горами, за долами, будто не бегают каждый день внуки к бабушкам из одной деревни в другую…

А потому пропасть, что в Борисоглебе…

— Разбаловался народ!

Как-то, рассказывает Георгий Федорович для характеристики нравов, полеводки в поле картошку буртовали. Он вовремя приехал и растолковал, как соломой укрыть и как землей присыпать. Ну да, оно конечно, дома картошка не мерзнет, но ведь тут и масштабы не те, а главное — совсем другое отношение, так что лишний раз напомнить полезно. Однако же весной выяснилось: поморозили, разбойницы, соломы пожалели, укрыли тяп-ляп. «Я же объяснял, где ж ваши головы были?» И вот что ответили Георгию Федоровичу: «А чего — объяснили! Вы б постояли над душой, мы б и сделали как следует!»

«Разбаловался народ», и тому свидетельство — то и дело встречающаяся мнимость работы. Это даже не обман, потому что и учетчик, и бригадир, а подчас и сам Георгий Федорович знают или чувствуют, что тут одна оболочка, но и строгости на всех не настачишься, и не расследуешь всюду. Под деревней Киселево возили навоз в паровое поле. Долго возили, первые кучи уже травой поросли. И уже высохли, выветрились начисто бурые комья, когда тракториста Батова послали запахивать это будто бы удобрение. Пахота тоже была мнимой: царапанье, огрех на огрехе. Плуг отчего-то сломался, Батов бросил поле — досыхать. Однако же бригадир Арефьев «выхода» поставил всем, потому что поле считается удобренным, навоз-то от ферм убрали…

Черт знает почему паровой участок, засеянный элитой на размножение, оказался засоренным — и не только дикой травой, а тимофеевкой! В другое поле — усердие не по разуму — насатарили столько азота, что рожь, едва выколосившись, полегла.

Можно было б сочувствовать Георгию Федоровичу — ему выпал трудный участок конкретной работы, — если б не счастливая его натура, предохраняющая от терзаний. Как бы ни припирали — все равно «божья роса», вывернется, бока под критику не подставит. Не то чтобы у него недоделок, промашек не было, но брось любого в это пекло — сразу репку запоет! Ведь какие меры воздействия у председателя? Да никаких теперь! Штрафом их не прижмешь? Да плевать они хотели, у них все обуты-одеты и деньги на книжке есть. А чуть пережми — поминай как звали, без справки ушел, через год со стройки с паспортом приедет.

— Разбаловался народ!

В тот летний семинар он сам показывал свои поля (агрономша в Борисоглебе не в большой чести). Не показывал даже — защищал. Участок изрежен? А попробуй загусти, когда такая нехватка азота! Сорняк? Не без того, но хвощ, щавель — они ведь от закисленности. Сырым торфом испортили почву. Помните, команда была — прямо с болота торф возить? Вот и кашляем до сих пор. Надо ж объективно судить, с учетом сложностей…

И хотя (всем ведомо) возил кислый торф он сам, и насчет команд всяческих лично ему многое можно было б напомнить, так силен был его напор, что и у самых зубастых из «семинаристов» пропала охота подначивать: махнув рукой, отступились. Престиж «Победы» — кто отстоит его, если не Георгий Федорович? Уж не Батов ли? Тому-то не больно важно, как отзовутся, что подумают о колхозе.

Заседания правления, совещания в «Победе» проходят едва ли не регулярнее, чем в «Колосе», и ни к чему подозревать здесь кого-то в несоблюдении уставных норм. Помнится одно долгое летнее правление: обсуждали дела в складском хозяйстве — почему долгоносик в семенах завелся, почему азотные удобрения размокают. Меры были приняты и воспитательные, и экономические: подняли оплату кладовщика, наказали кого-то, решили оповестить обо всем колхозников. (Делает это Георгий Федорович по радио, и в деревнях такие «переклички» явно недолюбливают за непаритетность: «Он ругает, а ответить нельзя».) К финансовым же здешним санкциям у меня уже было определенное отношение, и причиной тому Вера — «Сердце Ломит».

Она заведует фермой в киселевской бригаде, еще молода, статна, вожевата. Не ругается, но всякую тираду о безобразиях заключает одинаково: «Эх, сердце ломит!» Я долго не знал ее фамилии и для себя нарек ее этим прозвищем.

На ее ферме каждую весну падают телята — белый понос. Правление штрафует ее и телятниц. Георгий Федорович тоже платит сколько-то. Вроде обижаться не на кого. Но почему дохнут-то, надо понять? Вере давно ясно. Колодец с питьевой водой рядом с отстойником, вода заражается — она при мне достала ведро впрямь несвежей, плохой воды. А Голубков — «не морочь голову, лениться не надо, я по вашей милости плачу!» Эх, сердце ломит!..

А с другим колодцем тоже история. Над ним — строеньице, избушка на курьих ножках. Вошли — полутьма, у сруба длинные грибы. Вера подняла крышку, внизу — электронасос, рядом жердь прислонена. Включила рубильник, мотор не шелохнулся. Тогда она ударила его жердью справа и слева — он стронулся, натужно заработал.

— Первобытный век, — сказала Вера, — Второй год так. Не смыслим ведь ничего, побьешь — работает минут десять…

Идиотизм деревенской жизни, оказывается, совместим с электромотором.

Не такая же и мелочь, что «колосяне» — земледельцы столбовые, божьей милостью. Есть гнезда живописцев, почему не быть деревне особо талантливых землепашцев? И разбалованность в Борисоглебе — тоже теперь уж категория вполне производственная. Но почему за послемартовские годы дар «колосян» раскрылся, у соседей же баловство не спало?

Вот он, томик с классической «Властью земли». Можно припоминать Глебу Ивановичу Успенскому идеализацию патриархальщины, можно упрекать, что не разглядел за идущим капитализмом его могильщика, но факт психологического открытия, им совершенного, бесспорен. Земледелец — это, по Успенскому, человек, «который по самому существу своей природы не может существовать иначе, как с сознанием, что он «сам хозяин». Нет этого сознания — нет земледельца, есть работник, раб, пьяница Иван Босых.

Категория «власти земли» и ныне в очеркистском активе, — правда, ей частенько придается этакий трескучий опошленный смысл. Запах земли, тропинка во ржи, родной колодец, прочие атрибуты сельской жизни наделяются некой мистической силой. Они якобы способны вернуть заблудшую душу из города, да не в отпуск, а совсем, уже они, а не былое чувство собственности, удерживает наиболее достойных в отстающих колхозах. Кто покидает деревню, тот опустошен, доступен всем порокам: кто остался или вернулся, тот взамен суетных благ обретает «запах», «тропинку» и иные аксессуары богатства духовного. Почти что Успенский…

Ну, а «власть цеха», преданность рабочего заводу, — она что ж, разлагающая? А «власть мастерка» — от лукавого?

Нет, у Успенского отношение крестьянина к земле многосложно, противоречиво, диалектично. Радость деяния — но и рабство экономическое, рожденное скудностью и невежеством, травное существование. «Будет так, как захочет земля; будет так, как сделает земля и как она будет в состоянии сделать…» И вот человек в полной власти у этой тоненькой травинки… Ни за что не отвечая, ничего сам не придумывая, человек живет только слушаясь, и это ежеминутное, ежесекундное послушание, превращенное в ежеминутный труд, и образует жизнь, не имеющую, по-видимому, никакого результата (что вырабатывают, то и съедают)… Поэзия труда — и рабство духовное. «Принимая от земли, от природы указания для своей нравственности, человек, то есть крестьянин-земледелец, вносил волей-неволей в людскую жизнь слишком много тенденций дремучего леса, слишком много наивного лесного зверства, слишком много наивной волчьей жадности».