Хлеб - Юрий Черниченко

— Материальная заинтересованность? Ну нет, довольно, этим путем идти нельзя, — пресек он решительно. — Вы смотрите, что с подсолнухом наделал этот интерес. Уровень цен такой, что не штука получить пятьсот процентов рентабельности плюс еще пяток месячных окладов председателю и тому же агроному за превышение плана. И забыл бы Марусич про те «семечки» — жинка сто раз напомнит. Зарплата у руководителя в четыре, а то и в пять раз выше, чем у колхозника со специальностью, секретарь райкома получает намного меньше колхозного председателя! А подсолнух наползает на поля. Уже сеем на шестьдесят тысяч гектаров больше, чем позволяют нормы севооборотов, и все думки тут: ведь в доходах колхозов «семечки» занимают целых сорок процентов. Видите, что стимулы делают? Культура выходит из подчинения! Не-ет, путь один: за-ста-вить сдать сильную пшеницу. Не цацкаться, довести железный план, внушить «головой ответишь». Главных агрономов я б, не смейтесь, отдал в штатные заседатели, а на каждый севооборот — просто агронома с бедарочкой: поезжай и гляди, чтоб зерно было, не полова. Гайки подтянуть надо, люфт устранить, а то и с хлебом без хлеба насидишься!

Насчет мер и выводов с откровенным моим собеседником спорить я не стал. Тот же пример с подсолнечником мог служить для подтверждения мощи экономических стимулов, только в данном случае пережатых так, что прибыль уже не пропорциональна затратам. И тяга к чистому как стеклышко администрированию, и вера в то, что «заставить» может быть полезней, чем «сделать выгодным», — все, как говорится, имеет место, да и какое еще широкое. Но этот человек умел хотя бы дослушать, расстраивали его сами факты, а не разговор о них, начатый неким пришедшим, — плюс несомненный. Он сам, не по команде, а после анализа, искал выхода, пусть и на бедарочных, поросших быльем путях, да и его взгляд на роль рубля помогал размышлению. Кажется, мне повезло.

Однако предстояло подняться еще на одну вышку. В Киеве готовилось республиканское совещание по качеству пшеницы.

2

Разве не стоит памяти, что хлеб нашего Причерноморья ели Афины времен Демосфена? Великий оратор добивался у народного собрания венка правителю Боспорского царства Левкону: из Феодосийского порта шла большая часть ввозимого Аттикой зерна. Часть эта внушительная даже по сегодняшнему дню. Был год, когда экспорт превысил 85 тысяч тонн, а обычные поставки в первой половине IV века до новой эры составили 16–17 тысяч тонн. Обглоданные эрозией склоны Эллады уже не могли прокормить гениальный народ, и между Тавридой и Пиреем пролег первый в истории импортный хлебный путь. Ковыльные степи скифов, сарматов, синдов поразили греков плодородностью: Страбон уверяет, что в степном Крыму «поле, вспаханное первым попавшимся лемехом, приносит урожай в 30 мер». Не удивительно, что народность крымчан у эллинов звалась просто «георгами», «земледельцами», что на боспорских монетах был выбит колос, а Феодосию назвали именно так, Богоданной. Велик соблазн пофантазировать насчет древних элеваторов, портов, караванов, но и тут велит приземлиться точность данных. Известно многое — от числа судов, какое вмещали бухты Феодосии и Пантикапея (сто и тридцать), до многократной разницы в оплате за труд свободного и раба, ибо, согласно Гомеру, «раб нерадив».

Наши археологи считают, что в Тавриде, на Кубани, в Приазовье для поставок эллинам было распахано не менее двухсот тысяч гектаров. Местные пахари, в большинстве свободные, предпочитали кормиться просом, пшеница же имела товарное назначение. Она продавалась, торговля приносила громадные суммы: по определению В. Д. Блаватского, крупнейший хлебный транспорт (в нем было 87,5 тысячи тонн) стоил около двух тысяч талантов. Культурное влияние эллинских колоний, этой «каймы на ткани варварских земель», было очень сильным, благодатным, но отнюдь не бесплатным. Мерцающее золото Скифии, недавно выставленное на погляденье в Киево-Печерской лавре, все эти чеканные гориты, чаши, украшения, изделия «звериного» стиля — они не с бою, не грабежом добыты, а куплены потом и умением древнего степняка, их без передержки можно считать удостоверениями о вкладе северных берегов Понта в тот радостный пролог цивилизации, который мы называем античностью. Эллины сохранили и картины труда пахарей. Полна крестьянского юмора притча поэта Агафия, — увы, все еще современная.

Пахарь, закончив сев, отправился к предсказателю: обильной ли будет жатва? И вот что услышал в ответ:

Если пашня твоя увлажнится дождем благодатным,И не сумеют на ней пышно расцвесть сорняки,И не скуют холода твою пашню, и градом не будутСбиты колосья, — они тянутся кверху уже,—Если посев не потопчет лошак и беда не нагрянетС неба или с земли, поле твое погубив,—Я предрекаю тебе превосходную жатву: удачноТы ее снимешь тогда. Лишь саранчи берегись.

В хлебном промысле воистину ничего не исчезнет бесследно. Минули десятки веков, все, кажется, смыто, погребено — и вдруг встретится такое, что перевернет твои представления о далеком и близком.

Сегодня в приазовской степи эллины могут пригласить вас на олимпиаду — каково? Конечно, игры — сельские, наградой победителю будет не панафейская ваза, а баран, но и старики, судьи, и правила состязаний, и регулярность их — все идет с незапамятных времен.

Слушаешь в колхозном правлении черноглазого, коренастого дядю Георгия или дядю Димитрия (э-э, не тот сейчас «панаир», что прежде, таких богатырей, как Иоанн Парапуло, среди этих мальчишек нету, и в беге больше не соревнуются, но борьба — каждый год, со всех селений съезжаются, с музыкой, с хозяйками, опашут за селом круг — выходи любой, борьба вольная, только без болевых приемов, кто троих поборет — получает барана, на плечи его да к друзьям) и вспоминаешь: ну конечно же, это у Семенова-Тян-Шанского в его многотомной «России»… Про греков южной Тавриды, переселенных с разрешения Екатерины Второй в устье Кальмиуса, про их трудолюбие, трезвость и страсть вкусно покушать, про этот остаток глубокой древности — память об олимпийских играх.

А живая археология, пшеница «крымка»? Стекловидная, яростная по силе — и так похожая на зерно, извлекаемое из хлебных ям понтийских эллинских колоний. Селекционная ценность староместных (не прямо скифских ли?) пшениц исключительна. Вывезенная в Западное полушарие «крымка» дала исток важнейшим стекловидным сортам США — «канреду» и «тенмарку», «шайену» и «велаюту». Начинающий экспортер, США берут зерно, какое выгодно везти в любую даль, у Новороссии, первого экспортера и древности и нового времени — тут дело не только в селекции, а и в сходстве развития.

И греки под русской защитой, и восстановление в географии названий «Феодосия», «Севастополь», «Херсон», и возрождение «крымки» — все это следы громозвучных событий «времен Очакова и покоренья Крыма», времени, которому мы обязаны выходом на естественные границы и присоединением провинций, уже два века обогащающих страну. Делу пропорциональны личности. Новороссия прославила Румянцева и Суворова, тут мужал Кутузов, и вряд ли одной иронической памяти достоин автор пресловутых деревень, Григорий Потемкин.

Из основанных им городов — от Никополя до Севастополя — ни один не остался заштатным, любой обрел значение и славу, — уже это говорит о незаурядном уме, административном таланте и дальновидности былого гвардейца. «Населенная по приглашению Потемкина самыми разнообразными этнографическими элементами, во главе с великоруссами и малоруссами, Новороссия начала сгущать свое население и разрабатывать под земледелие свои степи со сказочной быстротой… — писал В. П. Семенов-Тян-Шанский, — Все культурные начинания, шедшие издревле с юга, теперь пошли только с севера».

Говоря точнее, сказочная быстрота появилась только после 1861 года. До того в степь сбегал от екатерининской новинки — крепостного права — украинский гречкосей, основывал Цюрих-тали и Люденсдорфы приглашенный правительством немец-меннонит да переселял крестьян на дарованные земли аристократ уровня Юсуповых, Шуваловых, Кочубеев. А с поры реформ — действительно, травяные леса, скрывавшие всадника, стремительно откатываются к Черному морю, уже и безводье, и солонцы не останавливают переселенцев, спрос на хлеб растет, а с ним и цена на землю (в шестидесятых годах — 22 рубля десятина, начало семидесятых — полтораста рублей!), а с ними и главный южный порт Одесса. Во время пушкинской ссылки город насчитывал едва сорок тысяч жителей, в конце века — четыреста. Уже и казачья Кубань с ее миллионом десятин пшеничного посева пробивается на мировые рынки, но Одесса укрепила первенство, по тысяче вагонов зерна «гарновки», «арнаутки», «гирки» поглощают ее элеваторы в один осенний день.