ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3) - Пантелеймон Кулиш

коринфского митрополита, снабженного грамотою константинопольского патриарха, в

которой оя восхвалял благочестие Хмельницкого и одобрял войну его с врагами и

угнетателями православия, изменниками истинной веры, разорителями христианской

церкви, орудиями сатаны, то-есть—с папистами. Патриарх писал к Сильвестру Косу,

прося его быть друэюелюбным с Хмельницким и осенить своим благословением его

предприятие, а коринфского митрополита хвалил за то, что он состоит при

Хмельницком, и ободрял его на духовные подвиги в защиту православной веры.

Достойный мусульманского господства Грек препоясал Козацкого Батька мечем,

который был освящен патриархом не в Риме, а на самом Гробе Господнем, вручил сму

частицы св. мощей, принесенные им из Греции, кропил святой водою ковацкое войско,

и вызвался сопутствовать ему на брань, в сопровождении кояацкого духовенства.

Это было нововведение в преславном Запорожском Войске: козаки и при

Сагайдачном, выступая против Турок, отвергли благой совет „киевских обывателей*—

допустить в козацкие таборы

т. ш.

26

202

священников для исповеди и причащения. Но в то время православная шляхта не

была еще изгнана из Малороссии заодно с иноверною во имя её ляшества. В то время

козаки противопоставлялись панам только в смысле малорусской милиции. За

отпадение от отеческой церкви Острожских, Радивилов, Сопиг, Замойских,

Чорторыйских, Любомирскпх, Жовковских, Потоцких и других великих панских

домов, в устах таких апостолов древнего русского благочестия, как Иоанн

Вишепскиии, подверглась роковому отчуждению и вся меньшая панская братия: а

между тем паппсты, видя в крушении аристократических столбов православия победу

над греческою схизмою в Малороссии, повели слишком уже. смело свою пропаганду

церковным и воспитательным путем. Когда буря козацкого мятежа и мужицкого разбоя

обняла большую половину государства, окатоличенные и оеретичившиеся по примеру

польских панов Русичи, вместе с теми, чьи русские кости обросли польским мясом,

оказались отверженцами родного племени и очутились изгнанниками собственных

домочадцев и захребетников. Теперь они шли завоевывать свое наследие по

благочестивых предках,— шли вместе с коренными папистами, вместе с прозелитами,

вместе с еретиками папизма и благочестия, следовательно —под знаменем веры,

злочестпвоии во мнении той простонародной братии, которая осталась при своем

исконном духовенстве,—и козаки выставили против них, точно как бы во

свидетельство вечного отвержения, не толь-. ко искренних, по и терроризуемых

богомольцев своих. Так многие из приветствовавших в Киеве Потоцкого за подвиг

усмирения ‘ребеллизантов очутились теперь волей и неволей во главе тех самых

ребеллизаптов... Чего доброго! сюда мог попасть и маслоставс.кий проповедник Петра

Могили.', как попал митрополит Сильвестр в процессию, приветствовавшую тех самых

Козаков, которых тогда могиляне вразумляли евангельскими словесами. Трагикомедия

беспримерная!

Коринфский митрополит Иоасаф, проживая в Украине, послал в Москву своего

двоюродного брата, Грека Илью, как называли его москвичи, и уверял через него царя в

доброжелательстве козацкого гетмана. Фальшь этого уверения явствует из того, что и

сам митрополит, и брат его старательно скрывали от царя сношения Хмельницкого с

турецким султаном, и представляли дело в таком виде, будто бы султан сам предлагал

Хмельницкому войско, да Хмельницкий де вовсе в нем не нуждается. Однакож, не

нуждаясь в войске, Хмельницкий подкрепил свой поход отрядом ру-

.

20В

мелийских Турок да тут аие и у дара просил через Иоасафа помощи на Ляхов.

Честный Грек подъезжал к царю и с другой стороны. „Подлинно видим и СЛЫШИМЪ"

(писал он, как переводили в Москве с греческого по-русски), „что их всех будут Ляхов

победить козаки, а подлинно слышал (я) из уст у гетмана, что никако миру с ними не

быть: хочет их до конца разорить и посадить короля на королевство хрнстиаиского".

Этим христианским королем Греки старались представить в Москве Ракочия, который

будто бы обещал Хмельницкому, вступив на польский престол, принять православную

веру. Но ни ласкательством, ни угрозами не могли козацкие агенты отклонить

московских политиков от того пути, которым русское воссоединение было достигнуто

без унижения царского правительства.

Хмельницкий держал при себе и другого восточного митрополита, Гавриила

назаретского. Выступая в поход, он отправил его в Москву с письмом, в котором

умолял царя прислать ему ратную помощь и изъявлял готовность поступить в его

подданство со всей Украиною. Но ратные люди обладателя Русий подали руку помощи

разбойникам только тогда, когда разбойники, видя, что им кроме Восточного Царя

негде деться, прибежали, вместе с обманутым и запуганным ИМИ народом, под

высокую царскую руку. Только в качестве подданных московского самодержца

получили они значение христианских воинов. С подданными не стыдно и не грешно

было идти под одним знаменем. Подданные не смели воевать за Божии храмы под

мусульманскими бунчуками. Подданные у „единого сияющего под солнцем

православного царя" не могли расплачиваться с Ордою христианским ясыром, как они

сделали у злочестивого короля. За подданных Козаков царь принимал на себя

ответственность перед судом Божиим и перед судом подданных не Козаков, которым

дорожил, в своем самодержавном величии, несравненно больше короля королей-

республиканцев.

Хмельницкий находился теперь, как и всегда, в положении опасном. Поход 1649

года разочаровал мужиков на счет обильного грабежа под козакотатарскими бунчуками.

Голод и нищета, наступившие после внезаивого обогащения, обратили многих на путь,

оставленный ради неверного козацкого промысла. Мужики предпочитали быть

хлеборобами и гречкосеями под какой бы то ни было властью, вместо того чтоб идти с

козаками под татарские нагайки да буздыганы на войну и в татарские лыка с войны.

Хмельницкого проклинали даже после первых его успехов за предательство по-

204

,

спольства Татарам. Теперь уже не стеснялись неть про него насмешливые и

грозящие песни, которых он старался не слышать, но которые, без сомнения, доходили

до нею через его бесчисленных шпионов и доносчиков. Татарская охота за козацкпми

женами и детьми вооружила против него даже тех, которые обогатились добычею, как

он сам. Дошло до того, что некоторые значные козаки, при самом начале новой воины,

предложили свои услуги панам против Козацкого Батька. Какими средствами козатчпна

выросла, такими же должна была себя и поддерживать; а поддержка бунта более

завзятым бунтом и воины более кровавой войною вола к истощению массы, из которой

козатчина начерпала новые и новые боевые силы, или же—к её восстанию против

козацких злодеяний. Хмельницкому предстояло то и другое.

Около двух недель уже юртовалось (употреблю здесь козакотатарекое слово)

панское войско в своем бездействии, давая не* приятелю время стянуть все свои силы.

Юртова лаеь бы шляхетная орда и дольше в своем лагере-ибрте, когда бы не пришла

весть, что крымский хам соединился с украинским. Получено было также известие, что

неприятель занял проходы йод Тернополем, попортил переправы и подвигается ужи к

Ви.шневцу и Кремонцу, между тем как его чати приближаются к реке Стиру. Все

сводилось к тому, что соединенные козакотатарские силы перейдут Стыр под

Бере'сточном, и вскоре явятся под Сокалем.

Застоявшиеся в лагере паны всполошились. Немедленно был послан Александр

Конецнольский с 4.000 войска занят под Берестечком переправы, а в Сокальском стану

собралась военная рада. В ней принимали участие предводители десяти корпусов, на

которые делилось войско, все министры и сенаторы, ЗШШЧИЛЯНЫ и старосты, в

качестве вождей иосполитого рушения, все высшие офицеры, инженеры и войсковые

чиновники.

Оба коронные гетмана объявили решительно, что надобно оставаться на месте,

укрепить лагерь сильнее и ждать неприятеля. Большая часть полководцев была того же

мнения. Все они не допускали возможности одолеть соединенные неприятельския'

силы, и советовали ждать, пока не прибудут воеводства Великопольское и Мазовецкое,

так как, в противном случае, неприятель может их отрезать и уничтожать.

Но главным аргументом, таившимся в душе каждого, (пишет историк Поляк) было