Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

Вот они уж на этом конце моста, перед большими крепостными воротами, преграждающими путь. Что делать? Есть еще минута – последняя, – еще можно принять решение. Забросать «врага», как предписывает устав, камнями, этими огромными глыбами, которые всегда под рукой? Вылить на него кипящую смолу или масло, которые всегда наготове? Начальник, беспомощный, нерешительный, вместо того чтобы отдать четкий приказ, оглядывается на солдат. Те бурно требуют: открыть ворота, впустить великого капитана!

Но это не входит в планы Требония. Он не желает просто пройти в ворота. Он хочет завоевать город, подняться на его стены. Стоящие на бастионе люди широко раскрывают глаза. Требоний приказывает своим солдатам поднять щиты над головами и сдвинуть их, построить «черепаху». Это адски трудно на шатающемся мосту, это настоящий фокус, мои милые. А теперь – клянусь преисподней и Геркулесом, он вскакивает – кто бы поверил! – на щиты крайнего звена, такой тяжелый, в таком тяжелом снаряжении. Кряхтя, неуклюже, широко расставляя ноги, шагает он по громыхающим щитам. Ему подают лестницу. Он приставляет ее к стене. Начинает взбираться.

Наверху солдаты в полной растерянности окружают молодого начальника. Несколько человек берутся за тяжелую каменную глыбу, собираются сбросить ее. Но, взглянув на товарищей, которые машут руками, что-то кричат, рукоплещут великому капитану, они не решаются. Это и впрямь захватывающее зрелище – восхождение капитана на стену. Ступенька за ступенькой. Все шатается – мост, солдаты со своими щитами, вся «черепаха», шатается лестница, – но капитан не падает, он сохраняет равновесие. Смеясь, кряхтя, взбирается он на стену. Бросает боевой клич Четырнадцатого легиона:

– Марс и Четырнадцатый!

Он карабкается выше.

Кладет руку на край стены. Переваливается через парапет. Он здесь!

– Вот и мы, ребята, – говорит он на славном, родном далматинском диалекте, и раскатисто гремит его знаменитый жирный смех. Ни один человек не подумал о том, что эта эффектная выходка была совершенно ненужной: при нынешнем положении вещей Требоний мог войти в крепость через главные ворота, ничем не рискуя. Ведь солдаты встретили его не только не враждебно, но с ликованием, с таким же ликованием и весь город приветствовал посланца цезаря Нерона, великого солдата и генерала Требония, который так поспешно спустился по реке, чтобы спасти Апамею от дальнейших бедствий. Не дожидаясь приказа, гарнизон сорвал с легионных значков изображения Тита и заменил их изображениями Нерона (их привезли с собой однополчане). Комендант крепости поздравил Требония с тем, что он, уже и раньше завоевавший все права, теперь, совершив у всех на глазах такой подвиг, наверняка получит Стенной венец. Это была великая минута. В сердцах у всех Требоний навсегда запечатлелся таким, каким он был в тот день: словно восставшим из разлившихся вод, взбирающимся по щитам и приставным лестницам на стену апамейской цитадели, живым воплощением солдатского лозунга: «Живи рискуя!»

Через три часа в Апамею прибыл государственный секретарь Кнопс. На рыночной площади, не затронутой наводнением Селевкии, он произнес речь.

– Время преступлений миновало, – возвестил Кнопс. – Настала великая перемена. Император Нерон сумеет охранить своих верноподданных от злодеяний, творимых наемниками узурпатора Тита.

16

Певец великого потопа

Под вечер прибыл сам император, встреченный восторженными и бурными криками войск и населения. Наскоро приведя себя в порядок, он вместе с Варроном, Требонием и Кнопсом поднялся на башню цитадели. Башня имела восемь суживающихся кверху ярусов, каждый ярус обведен был каменной стеной. С верхней площадки император окинул взглядом погружающуюся в воду старую часть города. Советники растолковали ему, сколь велик нанесенный ущерб и сколь чудовищно содеянное здесь преступление, указали местонахождение наиболее важных зданий, доложили, какие спасательные меры приняты.

Через некоторое время император отпустил свою свиту. Советники собрались на площадке предпоследнего яруса. Император пожелал остаться один на вершине башни. Он надеется, пояснил он, что вид утопающего города вдохновит его и он, может быть, дополнит свой роман в стихах «Четыре века» песней о великом потопе – потопе, от которого спасся один только Девкалион.

Так одиноко стоял он на вершине башни. На площадках остальных семи ярусов теснились его придворные и солдаты; у подножия башни толпился со страхом и любопытством народ, с лодок и плотов, плывших по мутным водам, поглотившим старый город, многие тысячи глаз благоговейно и неотрывно смотрели на вершину башни, где стоял он. А он упивался страшным и возвышающим душу зрелищем погруженного в воду города.

Никто не осведомил его, как в действительности произошло это наводнение; но его внутренний голос, его «демон» безошибочно говорил ему, что эти могучие воды выпущены на свободу не случайно, а в его честь. Высоко вздымалась его грудь. Тот день в сенате, который до сих пор был вершиной его жизни, отошел в тень перед сегодняшним, еще более великим днем… Ради него гибнет этот город, а чернь вокруг, теснясь у его ног, робко, благоговейно приветствует его, как спасителя и избавителя. Сверх ожидания, исполнился сон его матери, исполнились его собственные сны.

Он начал декламировать стихи из эпопеи о великом потопе. Он хорошо заучил эти стихи Нерона, они стали его собственными. В лицо гибнущей Апамеи он произносит, он поет их, строки о Медном веке, который по велению Зевса погружается в воды. Он бросает стихи в светлую даль, в вечереющее сумрачное небо, он читает под крики водяных птиц, ударяя в такт по струнам воображаемой кифары.

Народ у подножия башни, на плотах и лодках, не отрывает от него глаз. Народы Востока всегда надеялись, что император покажет свое искусство не только римлянам, коринфянам, афинянам, но и им. И вот час этот настал. Их император стоит во всем своем величии над утопающим городом, он – певец, спаситель, он внемлет голосу своего гения и являет им свой светлый лик. Зачарованные, полные благоговения, обращают они к нему свои взоры.

Он же, овеваемый вечерним ветром, глядя на широко разлившиеся воды, декламирует и поет под аккомпанемент воображаемой кифары. Пока знакомые стихи Нерона слетают с его губ, он предается мечтам. Он восстановит этот гибнущий