Катрин (Книги 1-7) - Жюльетта Бенцони

повернул свою голову в каске в поисках тех из Совета, кто мог оказаться в этой толпе, а также тех, кто был участником ночной вылазки. Но никто не пошевелился.

— Ладно! — сказал он. — Тогда будем искать. Вы обыщите все, что можно! — крикнул он солдатам. — Не забудьте ничего: ни погреба, ни чердаки, ни амбары, и даже курятники и хлевы, надо их найти!..

— Мы тебе поможем, — заявила Гоберта. — Это касается нас всех. Давай, ребята! Несколько добровольцев в помощь солдатам…

Добровольцев можно было грести лопатой. Все готовы были броситься на поимку предателя, который оказался к тому же и убийцей.

Не успел еще Николя разбить на небольшие группы и отряды подходивших добровольцев, как розовое от утренней зари небо огласилось криками часового:

— Эй! Идите скорее сюда!

Толпа бросилась на штурм стены. Звал Мартиал, один из сыновей Мальвезена. Стоя на коленях у зубца, прислонив к зубцу алебарду, он высматривал что-то под самыми стенами и показывал на это рукой. Немедленно все пространство между зубцами заполнилось до отказа. Все свешивались вниз, и у всех вырывался один и тот же вопль страшного удивления. На обочине рва, распластавшись и повернув к небу широко открытые глаза, лежал Огюстен Фабр с арбалетной стрелой в груди…

Скорее по привычке, нежели из истинного уважения, ночные колпаки были моментально сорваны.

— Как он здесь оказался? — проронил кто-то, — И где его дочь?

Ответ на первый вопрос был тут же найден: около башни вдоль стены свешивалась веревка.

— Он, должно быть, упал! — выдохнул взволнованный голос. — Спускаться таким образом с укреплений — упражнение вовсе не подходящее для человека его возраста…

— А стрела? — возразил Мартиал Мальвезен. — Где он ее подцепил?

— Он был, наверное, убит еще наверху. Те люди могли не знать, что он работал на них.

Все были взволнованы смертью Фабра. Еще совсем недавно они считали его своим, не зная, что он предатель. Чувствовалось такое смирение и почтение к его смерти, что Гоберта взорвалась:

— Эге! — воскликнула она. — Так он же один там на обочине рва, наш Огюстен! А вроде бы должны быть вдвоем. Что с ней приключилось, с красоткой Азалаис? Трудно предположить, что она воспользовалась той же дорогой…

— А почему бы и нет? Эта девица настоящая кошка! Она — сам дьявол во плоти и, должно быть, способна проходить через игольное ушко так же ловко, как съезжать с отвесной горы, не поранившись. Я всегда говорил, что она немного колдунья, — закончил мрачно Мартиал.

Действительно, он долгое время вздыхал по красивой кружевнице, и не добившись от нее ничего, кроме насмешек и издевательств, затаил обиду.

Не отрывая глаз от разбитого тела, которое, казалось, его заворожило, Николя Барраль сдвинул железную каску на затылок и со вздохом почесал голову.

— Мартиал прав. Что-то подсказывает мне, что мы ее не найдем. В любом случае здесь лежит этот несчастный Фабр, и никто не позаботится о том, чтобы честно его похоронить.

— Труп и правда имел жалкий вид. Он лежал на грязной обочине рва, на полдороге от города, где в руках дьяволицы затерялась его душа, и от притихшего в этот ранний час лагеря, откуда он вправе был ожидать совершенно другого, нежели смертельной раны. Но, безразличные к его бренным останкам, бандиты спокойно занимались своими утренними делами — разжигали костры для приготовления пищи и, пользуясь хорошей погодой, сушили снаряжение и чистили одежду.

Солнце, только что прорезавшее горизонт, разливало над опустошенной местностью теплые тучи. Ничто, кроме этого распростертого окровавленного тела, не говорило, что между этим лагерем и городом ненависть, злоба и страх опустили стальной заслон.

Но оставалось это тело с зияющей раной, с лицом, перекошенным последним спазмом, — и все сразу вставало на свое место.

— Будем надеяться, что эти псы его похоронят, — вздохнула Гоберта вместо заключения. — В конечном счете он был предан так же, как и мы, и заплатил дорогую цену. Надо будет попросить аббата о скромном молебне, потому что все-таки не он самый виновный из всех.

И, плотнее завернувшись в свою баранью шкуру, не обращая ни на кого внимания, отправилась домой кормить свою ораву.

Дозорная галерея быстро освободилась, за исключением часовых, вернувшихся к своим монотонным обязанностям.

В это время в замке Катрин возвращалась к горькой действительности, которую не могло скрасить даже солнце, освещавшее комнату через цветные стекла. От Сары она узнала, что ее только спрашивал аббат Бернар.

— Я могу его попросить прийти позже, если тебе еще не лучше, — предложила Сара. — Ты всех нас здорово перепугала.

— Нет. Это ни к чему. Мне тоже надо с ним говорить. Если бы он не пришел, я бы сама его об этом попросила.

— Но скажи мне, по крайней мере, как ты себя чувствуешь?

Молодая женщина невесело улыбнулась:

— Уверяю тебя, лучше. Твое лекарство пошло мне на пользу. И потом, знаешь, сейчас вовсе не время жаловаться на судьбу и нежиться в постели. Если Гонне д'Апшье доберется до своей цели, мне лучше сразу умереть.

— Позволь мне судить об этом иначе. Я схожу за аббатом.

— Нет. Проводи меня в мою часовню. Мы будем говорить одни, свидетелем должен быть только Бог, потому что никогда я так не нуждалась в его поддержке. Только принеси мне что — нибудь теплое. Мне нужно восстановить силы.

Сара предпочла, чтобы Катрин осталась в кровати, но не стала настаивать. Она знала, что это бесполезно. Безусловно, молодая женщина выглядела ужасно, она была бледна и черты лица вытянулись, но в углу рта пролегла упрямая складка, которая была хорошо знакома старой цыганке.

Когда эта складка появлялась, Сара знала, что надо представить Катрин самой себе, дать ей идти до конца.

Итак, она вышла, чтобы проводить аббата Бернара в часовню, и скоро вернулась с большой чашкой молока с медом которую молча протянула Катрин.

За время ее короткого отсутствия Катрин не без труда встала с кровати. Ее шаги по выложенному черными и красными плитами полу были нетвердыми. Кружилась голова, и начиналась та самая мигрень, которая так беспокоила Сару. Для ее спасения, для спасения Арно и особенно для спасения их общего счастья ей надо было взять себя в руки и победить слабость,

победить свое тело, обычно такое ловкое и послушное, которое сейчас, в самый трудный момент, отказывалось ей подчиняться. Жизнь их обоих зависела только от нее, и надо было сражаться. Позднее она сможет подумать о себе, о своем здоровье и о нервах, подвергшихся такому суровому испытанию…

Она прислонилась к одной из колонн кровати и, удержавшись от искушения снова броситься на