Призрак кургана - Юхан Теорин

– Никак нет, товарищ капитан.

– Быстро учись. Все должно быть документировано и сдано в архив. А сейчас – к товарищу Трушкину.

Влад выполняет приказ, но не сразу. Сначала переодевается в надзирательской. Бриджи с тонкой красной полоской по бокам, темно-зеленая гимнастерка, синяя фуражка с красным околышем и со звездой. Долго рассматривает себя в зеркале. Шериф… его мечты начинают сбываться.

Рузаев не соврал – работы очень много.

Его послали на курсы. Три недели изматывающих занятий, где главным и определяющим предметом было недоверие. Никому и ничему не верить, внушали им. Враг хитер и коварен. Он не гнушается никакой ложью и никакими средствами.

Под конец приехал какой-то важный дядька с седоватыми ворошиловскими усиками – сказали, из Генпрокуратуры. Он прочел лекцию о социалистической законности и чем она, социалистическая законность, отличается от законности буржуазной. В конце он особенно напирал на важность признательных показаний.

Признание – царица доказательств, сказал он.

Влад вернулся с курсов, и ему поручили первое задание.

Подследственный – пожилой, истощенный и по виду смертельно уставший человек с ясным, очень печальным взглядом, в котором то и дело вспыхивает ужас. Статья пятьдесят восьмая – контрреволюционная деятельность.

Влад стоит, расставив ноги, на цементном полу. На расстоянии один метр от заключенного, как учили. Скорее всего, Рузаев для начала дал ему дело попроще, потому что этот уже сломлен.

За спиной шорох. Он даже не заметил, как в кабинет вошла молодая девушка с лейтенантскими погонами и ярко накрашенными губами. Села за письменный стол. Понятно – ей поручили вести протокол.

– Расскажите про вашу преступную деятельность.

На «вы», как учили. Переходить на «ты» разрешалось только при так называемых интенсивных методах допроса.

Подследственный, как показалось Владу начал говорить еще до того, как он потребовал. Гладко, будто читал по бумажке.

– Я убежденный троцкист. Работал в Харькове, на тракторном заводе. В начале года принял решение – привести в негодность необходимые для производства станки. Совал в трансмиссию молотки и отвертки. Только своевременное вмешательство бригадира помогло предотвратить полную остановку производства.

– Что еще?

– Я агитировал рабочих вступить в троцкистскую группу, потому что считал необходимым увеличить масштаб саботажа…

– Кого именно?

Старик начал заученно и быстро перечислять имена и фамилии. За спиной Влад все время слышал непродолжительные взрывы клавиш «Ундервуда». Хорошая машинистка.

Несколько десятков имен.

Вредитель назвал последнюю фамилию и вдруг спросил:

– Я враг народа, да?

Влад промолчал.

Собственно, не только Влад. Арон тоже не знал, что на это ответить. В полном молчании раздался скрип валиков пишущей машинки. Секретарша подала Владу несколько исписанных листов.

Без подписи вредителя протокол недействителен.

Но и с этим никаких затруднений – старик дрожащей рукой, ни секунды не сомневаясь, подписывает каждый лист протокола. Похоже, он делает это с облегчением.

И Влад тоже чувствует облегчение.

И не только облегчение. Он стоит, невольно выпрямив спину, и чувствует свою безграничную власть над этим полуголым изможденным стариком. Заставить его признать свои тяжкие преступления – небольшой, но важный шаг в продолжающейся битве с мировым капитализмом.

Теперь он по вечерам учится печатать на машинке. Трушкин – хороший учитель, терпеливый и добродушный.

Андрей Трушкин всего на пару лет старше Влада, из рабочей семьи. Ему было четыре года, когда к власти пришли большевики, он не помнит, как было раньше. Прошел ту же школу, что и все, – пионер, комсомолец. После школы – солдат ОГПУ с опытом раскулачивания деревни. Трушкин – грамотный парень, основы марксизма-ленинизма отскакивают у него от зубов. Увлекается шахматами и классической музыкой. Он даже поставил как-то Владу кусочек из «Весны священной» с недавних пор запрещенного в СССР эмигранта Стравинского. Владу не понравилось – дикая, языческая музыка, она чем-то напомнила ему сибирский лагерь.

– Мы земляки, – со странной гордостью сказал Андрей. – Он тоже родился в Ораниенбауме. Стравинский, в смысле.

В редкие свободные часы они гуляют по улицам, и Андрей показывает ему величественный и прекрасный город. Интересно, в Швеции тоже есть такие города? Широкие проспекты, неописуемой красоты соборы и дворцы. Милиционеры, завидев их синие с красными околышами фуражки, подобострастно поднимают руки к козырьку. А прохожие начинают говорить шепотом и стараются перейти на другую сторону улицы. Это приятно – Влад чувствует значительность. Как ему не хватало этого чувства в первые годы!

Они заходят в кафе и прокуренные рестораны. В грузинской шашлычной Влад впервые пробует красную фасоль с орехами и какой-то остро пахнущей зеленью. («Лобио! Любимое блюдо товарища Сталина!» – шепчет ему Трушкин.)

Неплохо, но шашлык вкуснее.

Вино, пиво и водка в ресторанах льются рекой, но Трушкин, как и Влад, почти не пьет. Его любимый напиток – какао «Золотой ярлык». Лучшее в мире какао – советское, утверждает Андрей, хотя, где именно в СССР выращивают какао-бобы, сказать не может. Наверное, где-то в Грузии, на родине товарища Сталина.

Он, Влад, теперь получает зарплату, небольшую, но хватает. В конце концов, ему не так много надо. В магазине рядом с общежитием он покупает триста граммов копченого угря – толстая продавщица в замызганном белом халате с почтением смотрит на его форму и взвешивает лучший кусок. Без головы. В общежитии он отрезает кусок жирной рыбы и вдруг вспоминает берег по другую сторону Балтики. Его берег. Рыбаки тоже коптили угря и угощали мальчишек. Там им, правда, доставались в основном головы и хвосты.

Надо бы как-то дать о себе знать матери. Написать письмо. Но это невозможно. Там, за границей, полно шпионов, а тех, у кого связи с иностранцами, автоматически зачисляют в шпионы.

Писать письма – опасно для жизни.

Через три месяца он получает первую награду от Рузаева – швейцарские наручные часы со светящимися стрелками. Скорее всего, реквизированные у кого-то из заключенных. Он то и дело смотрит на свое левое запястье – работы все больше, а времени все меньше. Поток арестованных растет с каждым днем. Больше имен, больше врагов народа. Еще не все выявлены и разоблачены.

Как-то раз он заходит к Трушкину в кабинет – тот пишет что-то на машинке, а рядом лежит конверт с маркой, на которой изображен пилот в шлеме и в очках. И адрес: Ольге Васильевне Бибиковой, Ленинград…

– Андрей!

Тот вздрагивает, будто его застали за чем-то непристойным.

– Что ты пишешь?

Влад прекрасно помнит эту фамилию: Бибиков. Максим Бибиков. Девять граммов в шею.

– Я же его расстрелял!

– А жена? Пишу, что умер в тюрьме от воспаления легких. Пусть знает, что не на что надеяться. Может, замуж выйдет. – Трушкин коротко и неискренне засмеялся.

Оказывается, Трушкин уже написал несколько таких писем – у кого инфаркт, у кого воспаление легких.

– Не на что надеяться, – повторяет Трушкин. – Пусть знают. Жизнь-то продолжается.

Арон очень хорошо его понимает, но Влад в ярости.

– Завязывай с этим немедленно. Будешь продолжать – напишу рапорт.

Тюрьму с восхода солнца осаждают родственники арестованных – угрюмая серая толпа, главным образом женщины в платках и телогрейках, но попадаются и расфуфыренные дамочки с накрашенными губами и дорогими серьгами в ушах. Все с сумками и свертками – а вдруг возьмут передачу?

Влад привык.

– Органы разберутся – говорит он. – Не виноват – значит, отпустят.

А почему эти-то на свободе? Не может быть такого – муж вредитель и троцкист, а жена – пламенная советская патриотка. Зло надо вырывать с корнем. Часто, конечно, забирают и жен, и родителей, но толпа у ворот тюрьмы не уменьшается.

Почему бы разом не арестовать и не расстрелять всех врагов?

Этого он не понимает. И на тот случай, если Влада в его энкавэдэшной форме остановят на улице, он выработал такой взгляд, что спрашивающий вздрагивает, отшатывается и спешит уйти.

Взгляд настоящего чекиста.

А если какая-то особенно настырная тетка не унимается, бежит за ним, стараясь приноровиться к его широкому шагу, и продолжает задавать вопросы, он останавливается и коротко отвечает:

– Переведен в другое место.

И это правда. Всегда правда. Он не унижается до лжи.

Герлоф

Герлоф старался не выходить на улицу в жару – бродил по прохладным коридорам.

Легко и удобно – ни кочек, ни затаившихся в траве камней, – но уж очень одиноко.

Его почти никто не навещал – у Иона полно работы, а Тильда уехала в отпуск.

Дочери, конечно, заглядывали, но вечно куда-то торопились.

Он уже раз пять перечитал все объявления на доске у входа.