Воспоминания одной звезды - Пола Негри

действительно ли я чувствую то, в чем пытаюсь себя убедить — была ли это любовь? Я так сильно желала переполниться этим чувством, что ошеломило бы меня. Я была молода, и мне очень не хватало романтики, а романтичным казалось все — и офицерская форма, и цветы, и танцы, и ощущение бесконечной юности… В то же самое время я была уже достаточно взрослой, чтобы понимать: все это не может существовать без сильной физической страсти. И вот, в свои девятнадцать лет, я сидела в вагоне поезда, который мчал меня к тому, что, как я надеялась, станет моим грандиозным приключением: я уже достаточно взрослая женщина, чтобы желать сексуального блаженства, но одновременно все еще была ребенком, чтобы краснеть, осознавая это желание.

В таком возбужденном состоянии я и встретилась снова с Евгениушем Домбским. Он объявился в гостиной моей матери точь-в-точь как герой романтической литературы: великолепно выглядел в офицерской форме, в руках потрясающий букет зимних роз. Его шарм заполонил всю гостиную, окутав всех присутствующих. Мама была совершенно очарована им. Ее сияющий взгляд отрывался от его лица лишь на мгновение, чтобы убедиться, понимаю ли я вообще, какое мне попалось сокровище. В ту пору радостное настроение лишь изредка посещало ее, но появление Евгениуша переполнило ее счастьем. Она пришла в такой восторг, что потребовала, чтобы Лопек принес шампанское. Она хохотала совсем как девочка и даже, пожалуй, флиртовала с нашим гостем…

— О, я приберегла это шампанское для особого случая… — вымолвила она.

Отвесив ей поклон, он — само воплощение галантности — учтиво произнес:

— Пусть всегда нам будет казаться, что этот момент в самом деле особый…

— Поживем — увидим, — кивнула мама.

Я лишь смотрела то на одного, то на другого, как на теннисистов во время матча. Правда, меня немного смущало, что я оказалась в роли приза. Я ведь хотела, чтобы это за мною ухаживали, чтобы меня добивались, завоевывали, а вовсе не собиралась оказаться призом в словесной пикировке, пусть даже весьма спортивной… Но тут мама подняла бокал и произнесла тост:

— Выпьем за мою дочь, такую красивую и такую талантливую!

Ей ведь никто не помогал, и она сумела самостоятельно покорить высочайшие вершины в своей сфере.

Евгениуш, чокнувшись с нею, добавил:

— Но на вершине бывает одиноко. Пусть же она поскорее найдет себе того, кто разделит с нею все высоты.

Мама, все еще держа бокал в руке, благосклонно наклонила голову в его сторону, будто объявляла, как арбитр при игре в теннис: «Безоговорочная победа за вами! Приз присуждается вам!» Я безмолвно противилась такому быстрому и легкому развитию событий. Если это и есть любовь, где же фейерверки счастья?!

Ну, в общем, да, это была любовь, только без взрывчатых веществ, любовь глубокая, спокойная, добродетельная. Правда, мой разум отреагировал на эти ощущения несколько издевательски: надо же, уже глубокая, уже спокойная и даже добродетельная — ах, и всего-то после двух встреч и нескольких любовных писем?!

Всю следующую неделю и мама, и Лопек беспрестанно нашептывали мне одно и то же, где бы я ни столкнулась с ними:

— Выходи за него! Выходи за него! Выходи за него!

Я лишь хохотала как дурочка, отбиваясь от них:

— Но он даже не сделал предложения.

А они как люди, умудренные жизнью, посмеивались:

— Сделает…

Вместе с тем мое пребывание в Варшаве подходило к концу, а предложения так и не последовало. Еще больше меня озадачивало то, что он ни разу даже не попытался прикоснуться ко мне. Он был учтив, оказывал немало экстравагантных знаков внимания, но ни разу не обнял меня за талию, разве что во время танца. Может, я ему нравилась как друг, а привлекательной он меня не находил? Я не знала, что и думать. Будь я в кино или на сцене, в роли цыганки или танцовщицы, я бы понимала, как всколыхнуть любые страсти. А как тут быть? Я же не Кармен… Я Пола. Как того же самого добиться мне, Поле?

Когда Евгениуш привез меня на вокзал, я уже была в таком состоянии, что почти не могла говорить. Он проводил меня до моего купе, но едва начал прощаться, как я вдруг почувствовала, что мне уже нечего терять, и, набравшись храбрости, перебила его и повелительно скомандовала: «Поцелуй меня».

Он улыбнулся, увидев, что я сама потрясена собственной смелостью, и, обхватив мое лицо ладонями, нежно поцеловал. Нежность быстро сменилась страстностью, и вот уже его руки спустились ниже, крепко обнимая меня. Его губы коснулись моей щеки в поисках уха, желая прошептать мое имя перед тем, как крепко прижаться к моим полураскрытым губам. Мои глаза были закрыты, но я вовсе не пребывала во мраке: те самые фейерверки, которых я так жаждала, вспыхнули тысячами разноцветных огней. Его губы прижались к моим так сильно, что было даже больно, но я не хотела, чтобы эта боль прекратилась. Вот, значит, она какая, любовь-то! Наверное… Всю дорогу в поезде я снова и снова вызывала в памяти этот поцелуй, и всякий раз у меня перехватывало дыхание. Сидя одна в пустом купе, я вдруг громко расхохоталась, потому что вдруг поняла: я ведь еще ни разу в жизни ни с кем не целовалась по-настоящему!.. Ну да, были, конечно, и Яннингс, и Лидтке, и другие актеры! Да, они прижимали свои губы к моим и обнимали меня. Только никто из них не обнимал меня по-настоящему, и никто не поцеловал меня так, как надо! Что же означала вся эта симуляция страсти, которую мы изображали перед камерой? Что же это было в сравнении с реальностью, со сладостно-горькими чувствами, с той болью, какую я ощутила в последние минуты перед расставанием с Евгениушем?

Прошла целая неделя, от него не было писем. Если и прежде Берлин казался мне пустынным, то теперь он стал попросту невыносим. Не было и новых ролей, новых фильмов. Немецкая киноиндустрия пребывала в застое. В обществе была огромная потребность в том, чтобы появились новые кинофильмы, однако средств для запуска их производства не хватало. Не было надежды и на получение доходов в иностранной валюте, поскольку немецкие фильмы были запрещены к показу именно в тех странах, где их демонстрация сделала бы германское кинопроизводство рентабельным: в Англии, Франции и США. Фильмы, где я снималась, показывали по всей Германии, они пользовались грандиозным успехом, однако сборы от них были недостаточными, чтобы можно было снова поставить актеров перед кинокамерами: внутренний рынок был убогим, поскольку все жили в нищете.

По контракту с УФА я