Воспоминания одной звезды - Пола Негри

катастрофе, уже не воспринимаешь это всерьез. Как ни трудно жить в подобных условиях, сколь больно ни было бы тебе, ты автоматически продолжаешь жить своей жизнью до самого конца, до собственной смерти. Поэтому мы не поняли в тот день, что прежняя Германия должна была вот-вот умереть… Западный фронт был прорван, на Балканах шли сражения. Четвертого ноября порт в городе Киле захватили матросы, которых «спартаковцы» подстрекали на выступление против властей. Утром того же дня, когда был назначен наш показ фильма «Кармен», в Мюнхене прозвучало требование независимости Баварии от правительства в Берлине. По всей стране «красные» и «белые», роялисты и социалисты — все главные политические силы страны — пришли в движение, причем каждая была готова призвать к совершению переворота. А Германия и без того оказалась полностью деморализована неизбежностью поражения в войне. В это самое время мы готовили торжественный прием, чтобы отметить завершение работы над фильмом… Правда, не одни мы собирались праздновать, вся страна, сама того не осознавая, готовилась к торжеству…

В тот вечер мое платье из сверкающей парчовой ткани ламé имело грандиозный успех. Идеально охлажденное шампанское быстро развязало языки, все вокруг смеялись, сплетничали о том о сем. Оркестр киностудии играл отрывки из оперы «Кармен», чтобы создать надлежащее настроение перед показом кинофильма. Разговоры, непринужденные, искрометные, не знали конца, они текли так же легко, как вино. Даже у банкиров, которые вложили большие деньги в создание УФА, мрачное настроение развеялось благодаря особенной атмосфере этого события.

Мы уселись в проекционной, и фильм начался. При моем первом появлении на экране раздались аплодисменты, но одновременно с ними, чуть позже, когда они стихли, я услышала какой-то странный, слабый, но знакомый звук. Неужели стреляют? Не может быть… Я огляделась, пытаясь понять, обратил ли на это внимание кто-то из окружающих, но все с большим вниманием смотрели фильм, иногда аплодируя некоторым кинематографическим эффектам. Когда появился Эскамильо, оркестр энергично и весело заиграл «Куплеты тореадора». Не прошло и нескольких минут, как снова раздался тот же звук… На этот раз аплодисменты не заглушили его. Я перегнулась к Любичу и прошептала:

— Эрнст, ты слышал?

Его ответ был краток:

— Да, только ш-ш-ш! Тихо! Ничего не поделаешь… Смотри фильм.

Отдаленные звуки выстрелов были всё ближе, как будто звуковое сопровождение нашего фильма. Зрители в зале уже наверняка не могли не замечать их, однако все взоры были по-прежнему прикованы к экрану, и никто не реагировал на то, что творилось снаружи, даже головы не поворачивали в ту сторону, откуда раздавалась стрельба. Я сжалась от ужаса в своем кресле. Отчего все так безмятежно воспринимают происходящее? Ведь понимают, в чем дело, но предпочитают делать вид, будто все в порядке… Оказалось, всем куда проще зашориться, чем задать неудобные, недозволенные вопросы.

Когда фильм закончился, нам долго и горячо аплодировали. Потом все так и остались тут же, в проекционной, продолжая поздравлять нас с удачным фильмом, а на самом деле просто не понимая, что делать дальше… Стрельба не утихала. Никто не знал, чего ждать снаружи, за пределами красивого помещения, в котором не было окон, поэтому все продолжали пить вино, весело смеяться и обсуждать достоинства кинофильма.

Наконец, Пауль Давидзон ненадолго вышел. Вскоре, вернувшись к нам, он отозвал меня в сторону и сказал:

— Там идет бой между красными и белыми. Эти идиоты стреляют друг в друга с крыш домов.

— Что же нам делать?

— Если мы выйдем все сразу, толпой, для них это слишком заметная цель. Лучше уходить по одному, по двое. Ты-то как? Как доберешься домой? Такси сейчас не найти, да и, по-моему, ехать в машине небезопасно. Может, снять для тебя номер в «Адлоне»[85].

— Нет, что вы, мне лучше быть в Шарлоттенбурге. Поеду на метро, если оно работает.

Давидзон послал своего помощника разузнать насчет транспорта. Оказалось, что поезда метро по-прежнему ходили, и я решила, что надо поскорей уехать, пока еще возможно.

Я ушла «по-английски», не попрощавшись, а все, как ни в чем не бывало, продолжали отмечать выпуск фильма, словно вокруг все было нормально…

На улицах — никого. Лишь где-то вверху, над моей головой, раздавались выстрелы и оглушительные залпы раскалывали воздух. Чтобы в меня не попала рикошетом случайная пуля, я двигалась боком, короткими шажками, прижимаясь к стенам домов. До станции метро было всего полквартала, но это был самый длинный путь в моей жизни. Когда я наконец добралась до станции, моя одежда вся промокла изнутри: так меня бросило в пот от страха. Хотя мне уже приходилось прежде попадать в опасные ситуации, никогда еще смерть не была настолько близка, казалось, она просто брела совсем рядом со мною.

Наконец, в пять часов утра 11 ноября 1918 года, в Компьенском лесу было подписано перемирие — в вагоне, где помещался штаб французского маршала Фоша. В одиннадцать часов утра военные действия были официально прекращены. Канцлер Эберт объявил о том, что кайзер Вильгельм отрекся от престола. Принц Макс ушел в отставку. Кайзер бежал в Голландию. Была провозглашена Веймарская республика[86].

Большинство немцев думали, что им удастся вести дальнейшее существование, сохранив известное достоинство. Они решили, что шесть миллионов погибших в годы войны[87] — достаточная плата за их безрассудство. До подписания Версальского мирного договора[88] было еще неблизко, и именно он стал окончательным деморализующим фактором, ударом по национальной гордости немцев. 10 ноября Пилсудский[89] прибыл в польскую столицу и завершил разоружение оккупационных армий. Польша была освобождена. Поляки приняли некоторое участие в великой победе Антанты над противником[90].

В конце концов, как и должно было рано или поздно случиться, настал тот день, когда больной пациент, то есть наш страждущий мир, смог подняться со своего ложа, делая первые, пусть еще неверные шаги в сторону постепенного выздоровления. Ко мне как-то раз приехали Давидзон и Любич. Я скучающим тоном вымолвила:

— Я думала, вы ко мне по очереди приходите, чтобы меня охранять, а тут сразу оба. Что-то случилось?

Любич выпустил изо рта большое серое облако табачного дыма и, потирая руки, сказал:

— Пора браться за работу.

Я обняла их, восторженно воскликнув:

— Правда? Когда?

— Видите, как тонизирующе действует труд? — торжествующе рассмеялся Давидзон. — Больше нам ничто не требуется!

— Будем снимать «Сумурун»[91], — сказал Любич. — Рейнхардт дает нам декорации и костюмы. Используем большинство тех актеров, которые играли в театральных постановках. Нам даже почти не понадобится репетировать сцены. В общем, съемки практически ничего не будут стоить!

— А у нас ничего