Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Но Бог не помогал ей, а, наоборот, делал жизнь ее все хуже и горше. Ицхак не переставал заботиться о ней: мало того что покупал продукты, он еще старался успокаивать и утешать ее. Одни приносят цветы, другие приносят всякие украшения; цветы и украшения — можно прожить без них, хлеб и пища — невозможно прожить без них. Видел Блойкопф, как поступает Ицхак, и радовался, что тот следует обычаю художников и не жалеет эти «куски металла сомнительной художественной ценности». Прекрасно бы делал Ицхак, если бы посылал их отцу, который мучается с кредиторами и выплачивает им проценты. Только отцовское горе — далеко, вдали, а беда Блойкопфа — близко, рядом. Кроме того — отцу ведь надо послать десять-двадцать франков сразу, а на Блойкопфа он тратит понемножку, и не франки, а матлики и бишлики.

И уже перестал Блойкопф обучать Ицхака. Но Ицхак не перестал приходить. И когда приходит — не приходит с пустыми руками. Берет Тося апельсин, из тех, что принес Ицхак, и чистит его, и дает мужу. Сосет его Блойкопф и говорит: «Чудно! Отрадно!» В это же время переносятся глаза Ицхака в другое место и в другие времена, времена, когда его мама лежит больная, а отец стоит над ней и спрашивает: «Хочешь ты чего-нибудь?» Улыбается мама пересохшими синими губами и не отвечает, ведь если она попросит, разве есть у него хоть что-нибудь, что он может дать? Отводит Ицхак глаза от маминой улыбки и от папиного горя. Подходит Фрумечи, его сестра, и берет корзину в руки, и идет на рынок купить что-нибудь, и возвращается с рынка без ничего, потому что пошла без копейки. Выходит Вови, их маленький братишка, ей навстречу, и берет пустую корзину у нее из рук, и надевает себе на голову, как шляпу, и говорит: «Взгляните, взгляните! Новая шляпа у меня!» И он удивляется, что братья и сестры не смеются над его «хохмами» и не поздравляют его с обновкой. В это же самое время сидит Ицхак дома или в лавке и перебирает в уме все наши поселения в Эрец Исраэль, а его отец сидит и перебирает в уме все те отговорки, которые он уже привел хозяину дома, требующему плату за квартиру. Ицхак сидит и пересчитывает все блага, уготованные в Эрец Исраэль ему, а его отец сидит и пересчитывает все беды, уготованные ему. Он — не нашел всех этих благ в Эрец Исраэль, а отец — еще не закончил счет своим бедам. И оба времени, прошлое и настоящее, объединились в одну нескончаемую беду. Как-то посмотрел на него внимательно Блойкопф. Сказал ему: «Что так мучает тебя?» Сказала Тося: «Нужно подыскать ему хорошую девушку». Пригласила она одну из девушек, бывающую у них в доме. Он — не взглянул на нее, и она — не взглянула не него. Видно было, что не создан Ицхак, чтобы привлекать к себе сердце девушки.

Блойкопф отказался от книг и отдалился от друзей, протянул в комнате занавеску и сидел за этой занавеской. С тех пор как Блойкопф себя помнил, он всегда задумывался о двух вещах, составляющих единое целое: о жизни и о смерти, да только второстепенные вопросы отвлекали его от того, чтобы полностью сосредоточиться на этой мысли; теперь, когда он ощущает каждый день вкус смерти и понимает, что смерть — это одновременно и конец, и цель жизни, захватила его сердце идея — создать образ жизни и смерти. Подтолкнули его немного к этому рассказы про зверей и птиц, которые читала ему жена, и, хотя он уже позабыл их, смутный их след остался в его душе.

Итак, сидит Блойкопф за перегородкой, а перед ним холст размером в четыре локтя. И на нем он изображает леопарда, а леопарда обвил змей и душит его сверкающими буйными красками кольцами. С раннего утра и до захода солнца работает Блойкопф, наносит пятна на шкуру леопарда и перемещает кольца змея. Змей этот — жизнь, а леопард этот — смерть. Один обрушивает удар лапой на голову другого, чтобы размозжить ее, а другой — обвивается вокруг него и сжимает его в своих объятьях. И что за чудо? С того самого дня, как он пишет образ смерти, черпает он жизнь, и кажется ему, что он поправляется, и жена его старается, чтобы он пошел с ней на прогулку, как большинство образованных горожан, выходящих с наступлением вечера пройтись; и так же поступает господин Бен Йегуда, он гуляет каждый вечер с госпожой Хемдой. Но она не понимала, что всю силу свою он черпает не из чего иного, как из своего творчества, и, если он отрывается от работы, силы покидают его. Она придумывала всяческие доводы, только чтобы отвлечь его от дела, только чтобы он не переутомлялся чересчур. Это выводило его из себя, и он кричал на нее. Она была поражена и плакала, ведь никогда в жизни не слышала окрика от него. Когда он снова начинал писать, она приходила и стояла перед ним, лишь бы они помирились. Если он замечал жену и видел ее желание, то оставлял свою работу и обнимал ее, а если был очень занят, смотрел на нее сердито. Опускала она занавеску за собой, и сидела, и плакала. Так — сидит она по одну сторону занавески и плачет, а он — стоит по другую сторону занавески, и кашляет, и харкает кровью. Как только слышала она его кашель и харканье, кидалась к нему и обнимала его, а он смотрит то — на нее, то — на картину, которую пишет.

Часть девятая

РАСЧЕТЫ

Ицхак стал реже бывать в доме Блойкопфа и не приходил даже, чтобы принести что-нибудь с рынка. Ведь с того дня, как натянул художник занавес, гости казались Блойкопфу злоумышленниками, намеренно отвлекающими его от работы, пока те не стали воздерживаться от визитов.

Однажды в пятницу после полудня возвращался Ицхак с работы в доме одного христианина, владельца бани на улице Яффо, члена секты субботников; в канун субботы в полдень тот запирал баню и прекращал всякую работу. Пошел Ицхак к парикмахеру побриться — не купил он еще себе бритву. Была середина дня, когда выходят из школы учителя и из банка чиновники побриться и постричься. Подождал он, сколько смог, но очередь его все не подходила. Решил провести субботу дома и почитать книгу, а ради пустых стен дома не обязательно быть человеку побритым. Взял свои рабочие принадлежности и вышел. Идет он себе с ведром краски в руке и с небольшой лестницей на плече и смотрит прямо перед собой, как мастеровой, закончивший свою работу и заслуживший отдых и покой.

Город все еще шумен, как и в остальные дни, но приметы приближения субботы уже заметны. Хозяева магазинов и лавок, тех, где не торгуют продуктами, запирают свои магазины, гордясь при этом и чванясь в глубине души, что послал им Господь заработок и не должны они трудиться до наступления темноты, а могут встретить субботу со спокойной душой; и, запирая магазины, они гремят своими ключами, дабы услышали соседи: приближается суббота. В отличие от них, хозяева продуктовых лавок мечутся в своих лавках от ящика к ящику, от мерных сосудов для разлива жидкостей к весам. Отмеривают масло и отвешивают сахар; разливают керосин и нарезают халву; отрывают бумагу и сворачивают из нее кульки; завязывают свертки и берут деньги от того, кто дает, и записывают в блокноты тех, кто не заплатил; дают сдачу или просят еще денег; и меняют толстые свечи на тонкие и тонкие на толстые в зависимости от вкуса клиентов. Тут — торопит женщина продавца, чтобы он был поживее, а там — торопит продавец покупателя, чтобы тот взял свой товар и отошел. Тут — плачет девочка, у которой разбилась посудина, а там — протиснулся нищий просить подаяние. Тут — отмеряет винодел вино на субботнее благословение, а там — кричит какой-то скандалист, что в свечах, проданных ему в прошлый канун субботы, не было фитилей. А по улице между лавками бежит служитель религиозного суда, расклеивая объявления, и пропускает места, на которые должен был их наклеить, чтобы проучить любопытных: нечего бегать за ним. Бежит служитель, и бегут любопытные, и наталкиваются на детей, которые несут горячее, чтобы поставить в печь при ешиве. Стоит владелец печи и кричит. На одних он кричит за то, что задержались, на других он кричит за то, что поспешили; на одних он кричит, что их бутылки плохо заткнуты и могут пролиться, на других он кричит, что их бутылки заткнуты чересчур сильно — что, они боятся, что он будет пить из них? Тем временем ты уже слышишь, как дважды повторяют текст Торы на иврите и один раз на арамейском; и мальчик перед своей бармицвой учит недельную главу; и разносится запах рыбы и других субботних блюд. Старики выходят в субботних одеждах, один идет в бейт мидраш, другой — к Западной стене. У одного — шея обвязана платком от холода, другой повязал платок на шею, так как нельзя переносить предметы в субботу в карманах. Еще не закатилось солнце буднего дня, и еще не пришло сияние субботы, но каждый, для кого дорога суббота, оставляет свои дела, и торопится, и спешит ей навстречу, на час или на два часа раньше времени. Замечают стариков дети, тотчас подбегают и протискиваются между ними, сплевывая при этом шелуху семечек изо рта, и говорят: «Суббота, суббота!» «Суббота, суббота!» — сладостно шепчет один из старцев, как будто дали ему попробовать от мира грядущего. И он смотрит на небеса, не наступила ли уже там, наверху, суббота, и спешит к Западной стене, чтобы встретить там субботу, поджидающую сынов Исраэля, дабы пролить на них свои благословения. Пока земля готовится к встрече субботы, наверху все меняется, и уже другие небеса смотрят вниз. Еще не наступила там суббота, но свет ее уже сияет.