Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Поневоле вернулись мы к разговору о Соне, но не будем задерживаться на ней, а поговорим об отце, чей образ предстал перед нами. Вот отец вернулся из лавки, и сидит, и пересчитывает деньги, хватит ли их, чтобы заплатить проценты за неделю. Если бы не отправились мы в Эрец Исраэль, не должен был бы отец одалживать деньги, и не съедали бы его проценты. И возможно, он ухитрился бы собрать немного на приданое для Фрумечи. Сколько ей, Фрумечи? Во всяком случае, она уже на выданье. Разве есть у дочери бедняка надежда найти жениха, когда молодые люди гоняются только за приданым? Здесь, в Эрец Исраэль, быть может, она нашла бы себе пару, ведь юноши Эрец Исраэль не гоняются за приданым, да только, как они не горят желанием получить приданое, так они не горят желанием жениться. Себя прокормить они не в состоянии, как же они прокормят жену и детей? Из-за нужды некоторые даже уезжают из Эрец. Если бы не уехал Рабинович из Эрец, он женился бы на Соне. Теперь, раз он не женился на Соне, хорошо было бы, если бы он женился на Фрумечи. И если даже она не такова, какой он рисовал ее перед Соней, достоинства ее на самом деле гораздо выше тех, что он выдумал.

— Отец — а фотер, измаильтянин — а тотер, нарыв — а блотер, той и реген — это роса и дождь. О росе мы просим летом, а о дожде — зимой, потому что Эрец Исраэль нуждается в росе летом и в дожде зимой, ведь все, о чем мы просим в молитве, мы просим для Эрец Исраэль.

— Что это Эрец Исраэль?

— Эрец Исраэль это имя места, где Ицикл, наш брат, живет.

— Что делает Ицикл в Эрец Исраэль?

— Ицикл сидит под своей лозой и под своей смоковницей и ест плоды рожкового дерева. И когда же мы едим эти плоды?

— Я не знаю.

— Да ведь пятнадцатого числа месяца шват мы едим их.

— Нет, нет, нет!

— Что за нет, нет, нет!

— Нет, нет, нет. Я не получил ничего в это пятнадцатое число.

— Ты не получил, но ты должен знать, что в этот день все едят инжир, финики, изюм, плоды рожкового дерева и всякие другие чудесные фрукты, которыми прославилась Эрец Исраэль.

— А почему Ицикл не присылает нам свои фрукты?

— Ицхак послал, да только пришел разбойник и схватил их. Как будет разбойник по-еврейски? Упрямишься ты, Вови? Если так, я не буду тебя учить, и, когда приедет Ицхак и заговорит на святом языке, ты будешь стоять, как истукан, и не поймешь, о чем он говорит. Скажи мне, Вови, разве хорошо это?

Соскользнул Вови с колен Юделе и заплакал. И Юделе тоже заплакал от тоски по Эрец Исраэль.

Говорит Сара-Этл сама себе: «Хорошо бы нам поесть чего-нибудь на ужин». Кивает ей Песеле головой и говорит: «Да, да, хорошо бы нам поесть чего-нибудь на ужин». Спрашивает Блюма-Лея: «Что мы будем есть сегодня?» Говорит ей в ответ Циза со смехом: «Мясо и рыбу мы будем есть», — а поскольку некрасиво смеяться над голодными, она поворачивается к старшей сестре и спрашивает: «Разве ничего не осталось от обеда?» Отвечает ей сестра: «То, что мы ели на обед, было из остатков вчерашней еды», — и она отворачивается к окну, чтобы не видели ее слез, хотя они не могут видеть ее: все еще не зажгли лампу. Ведь те две-три капли керосина, что остались со вчерашнего дня… преступление тратить просто так; нет у отца денег на покупку керосина, он должен выплачивать проценты за ссуду, взятую на наш отъезд в Эрец Исраэль.

— Сколько лет Сладкой Ноге? — спросил себя Ицхак. — В любом случае он старше Фрумечи на десять с лишним лет, но зато ростом он выше многих молодых людей. И если лицо его увядшее, так глаза — молодые, и, когда он смотрит на человека, не всякий человек может выдержать его взгляд. Сколько всяких новшеств он предлагает, сколько пользы есть в этом для людей, только он разбрасывается, кидается от одной вещи к другой и не успевает закончить. Если бы была тут Фрумечи, она бы присмотрела за ним.

Все евреи — братья, в особенности в Эрец Исраэль. Прошло много времени, и Ицхак забыл тот свой ответ, данный им старцу на корабле; теперь оба они живут в Иерусалиме и, может быть, повстречаются друг с другом, но даже если это и так, что мы от этого имеем? Ведь пути наши совсем разные. Как хорошо было ему, Ицхаку, когда он плыл в Эрец Исраэль! Сколько чаяний и надежд маячило перед Ицхаком! Теперь все его надежды ушли. Деньги, взятые в долг отцом на его отъезд, он не вернул, и, если не произойдет чуда, придут заимодавцы в отцовский дом и вытащат подушку из-под его головы. Та самая история с реб Юделе-хасидом и тремя его дочерьми про найденный ими клад — неужели это правда? Наверняка реб Юдл Натанзон, знаменитый богач, наверняка это он, тот самый, кто дал приданое Песеле, дочери реб Юделе-хасида, а те, кто обожает чудеса, выдумали историю про клад. Но, так или иначе, нам от этого не легче, ведь благодетели типа реб Юдла Натанзона не встречаются в наше время, а уж людей, так уповающих на Всевышнего, как реб Юдл-хасид, точно — нет. Если так, что нам оттого, что с реб Юделе произошло чудо? Какая разница, попался ли ему клад или встретился ему богач, давший приданое его дочери? Если мы посмотрим, как устроен мир, мы увидим, что скорее земля раскроет свои сокровища, чем богач откроет свой карман и подаст руку бедняку. На самом деле наше поколение тоже не лишено благодетелей, только вся их благотворительность не ставит бедняка на ноги, а приучает его к такому существованию, существованию в бедности. Оставим все эти размышления и вернемся в реальный мир. Ицхак занимается своим ремеслом, иногда в одиночку, а иногда с другими малярами, иногда у господ и консулов, а иногда у обычных домовладельцев. Молока с медом не нашел Ицхак в своем ремесле, довольно с него, с Ицхака, что он успокоился.

Часть седьмая

ДУШЕВНОЕ РАВНОВЕСИЕ

Душевное равновесие поставило на нем свою печать. Что бы с ним ни происходило, он принимал как должное, не сетовал и не жаловался. Уже привык он к выходкам небесного светила и к проказам ветров. Иссушающие хамсины, высасывающие влагу из костей человека; пыль, стягивающая кожу; желтый свет, опаляющий глаза; и воздух, навевающий скуку; и всякие другие климатические сюрпризы — не выводят его из этого состояния. Находил он работу — работал, не находил — не огорчался. В дни, когда он не был занят своим ремеслом, шел в библиотеку и читал книги, а по вечерам заходил в Народный дом почитать газеты. Если был там оратор или лектор, он сидел, слушал и не уходил, пока не закончатся дебаты, не важно, было ли это повторением сказанного, причем дважды и трижды, или полная противоположность тому. И даже если возвращался он домой полумертвый, назавтра он снова шел в Народный дом.

В Народном доме он познакомился с разными людьми, и среди них с молодыми людьми, коренными жителями Иерусалима, приходящими туда тайком от родителей, ведь каждый, посещающий Народный дом, был в их глазах безбожником. Своими тяжелыми одеяниями и черными фетровыми шляпами, а также своими осторожными движениями, как бы говорящими, что их хозяева должны давать отчет в каждом своем шаге, и в особенности своими жадными глазами — выделялись они из остальных посетителей Народного дома. Жажда эта в их глазах, с одной стороны, была жаждой познания истинной цели, ради которой создан этот мир и ради которой стоит ему, человеку, жить в этом мире, а с другой стороны, это была жажда хоть чуть-чуть свободной жизни. Пока еще не познали они истинную цель и пока еще не знают, что такое свобода. Но надеются, что здесь, в этом месте, среди современных людей, они найдут то, по чему их душа истосковалась. Когда увидели эти юноши завсегдатаев Народного дома, то были разочарованы. На первый взгляд похожи они на всех остальных людей и даже менее значительны, чем многие из тех, кого они знали, но ведь нельзя же так говорить, и они, принижая себя, говорили: конечно, наше восприятие низко и мы не способны увидеть их свет. И они ждали того дня, когда удостоятся увидеть его.

Пока они были малы, они учились в ешиве «Древо жизни». Когда подросли, протянули свои руки к «древу познания». Оставили «Древо жизни» и начали искать свой путь в жизни, не путь изучения Торы и существования на халуку, уже «открылись» их глаза, и они увидели, сколько пороков у тех, кто учит Тору и при этом живет на халуку. Было их — четверо друзей. Один хотел учиться ремеслу, чтобы зарабатывать на жизнь; другой мечтал приобрести себе клочок земли и выращивать хлеб, как сделали некоторые исключительные люди из Иерусалима, основавшие Петах-Тикву; третий думал изучать медицину; четвертый — все еще не решил, что он будет делать.

Не все, что человек хочет, он делает, тем более в Иерусалиме, отнюдь не знаменитом расцветом ремесел. Занялся каждый из них тем, что у него получилось, лишь бы не возвращаться в ешиву. Тот, что хотел учиться ремеслу, стал служить в магазине; а тот, что хотел выращивать хлеб, стал делопроизводителем в благотворительном учреждении; а тот, что хотел стать врачом, ходил в типографию и изготавливал копии рукописей для заграничных ученых; а тот, что пока не решил, кем он хочет быть, сидит и учит языки. Шесть будничных дней они заняты своей работой. Приходит суббота — приходит покой. Приходит покой — душа просит наслаждения. Наслаждения, от которого и телу хорошо. Собираются они, и выходят из города, и гуляют в его окрестностях, ведь за пределами города, среди вздымающихся гор, на свежем воздухе, знания человека обогащаются, тем более, в Иерусалиме, где каждый шаг приносит человеку знание и понимание. Присоединяется к ним Ицхак и идет с ними. И хотя они — учили Тору, и отцы их — уважаемые люди в Иерусалиме, не заносятся они перед Ицхаком, наоборот, приближают его к себе, уважая в нем мастера. Хотя им не довелось овладеть каким-нибудь ремеслом, к самим ремесленникам они относятся с большой симпатией. Будучи молодыми людьми, начитавшимися новых книг, они презирали халуку, хотя их отцы кормились от нее. Но и они сами тоже пользуются ею, ибо нет в Иерусалиме ни одного рода деятельности, чтобы не присутствовало в нем что-нибудь от халуки.