Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Идет Ицхак неторопливо и наслаждается увиденным. Шесть дней он работал от зари и до зари, теперь, когда он окончил свою работу, вернется он к себе в комнату, и снимет запачканную одежду, и наденет все чистое, и не сдвинется с места до окончания субботы. Задерживается Ицхак чуть-чуть здесь и чуть-чуть там, и глядит по сторонам, и подсчитывает: сколько он заработал и сколько потратил, и что он себе купит, чтобы побаловать себя в субботу. Хотя наш герой не очень-то соблюдает субботние заповеди, он покупает себе обычно из еды что-нибудь особенное в честь субботы. После того как сделал подсчет, увидел он, что осталось у него пять бишликов. Он боялся дотронуться до них; ведь если он накопит еще пять, и еще пять, и еще пять, может быть, удастся ему набрать десять франков и послать отцу. И недалек тот час, когда он сможет это сделать, ведь он перестал бывать в доме Блойкопфа и ничего не тратит на него. Радуется Ицхак, что смог отказать себе в чем-то ради отца, и рад, что не побрился; во-первых, сэкономил на деньгах за бритье, а во-вторых, он теперь будет вынужден сидеть всю субботу дома и отдохнет после своей тяжелой работы: не может же он показаться перед людьми в таком безобразном виде!

Переложил Ицхак ведро с краской из правой руки в левую, переложил лестницу с одного плеча на другое и задумался о том, что близко глазу и далеко от сердца, и о том, что далеко от глаза и близко сердцу. Услышал голос собирающего пожертвования на тяжело больных и увидел носилки с умершим. Не стал спрашивать Ицхак, кто умер. Иерусалим — это город стариков, прибывающих со всех сторон света умереть здесь. Что в том особенного, если несут хоронить мертвого? Человек умер — на кладбище несут его, на Масличную гору, хоронят в могиле, купленной им при жизни, и возвращаются по домам с миром. Часто в дождливые вечера попадались навстречу Ицхаку люди из погребального братства, бегущие вверх на Масличную гору, чтобы похоронить умершего; и много раз видел он их возвращающимися, вымокшими до нитки, так что вода льется с их платья ручьями, и они дрожат от холода и от лихорадки. Находятся люди, которые распускают дурную молву о членах погребального братства, якобы зарабатывающих на мертвых. Но еще более ужасные вещи писал наш учитель рабби Овадия из Бартенуры, автор комментариев к Мишне, о попечителях общин своего времени, которые следили, чтобы не пропала самая малость из имущества умершего и его наследства, и при этом наговаривали на людей, навещающих больных, будто бы те уносят из домов больных деньги и вещи. И не дай Бог было оказаться человеком, на которого они обратили внимание. Поэтому многие боялись навещать больных, лишь бы не попасть под подозрение. И положение больных, у которых не было близких в городе, было крайне тяжелым, но попечители не знали милосердия и не сворачивали с дурной дороги.

Стал Ицхак размышлять о прежних поколениях, и сразу припомнились ему истории, которые любят рассказывать жители Иерусалима о своих предках: как оставили те свои дома, бывшие полной чашей, чтобы лежать в земле города Бога нашего. И только подумал он об этих старцах, как вспомнил реб Юделе-хасида, деда своего, чья жизнь была полна горестей, но как только улыбнулась ему удача и он разбогател — тут же оставил свой город и отправился в Иерусалим. А его родной город был в те времена городом большим, полным Торы и мудрости, и он был там уважаемым человеком, так как был богат и любил всем сердцем Всевышнего; и он мог в богатстве и почете закончить свой век. Не посмотрел он на свой почет и «поднялся» в Иерусалим. И кто знает, была ли с ним хоть одна живая душа в час кончины, ведь старая Фрумит умерла раньше него. Стало Ицхаку жаль своего деда. Но в своей печали он нашел каплю утешения, ведь если наш дед погребен здесь, то и мы тоже тесно связаны с землей этой, подобно потомкам основателей ишува. Подумал Ицхак: «Как это я не вспомнил об этом раньше, а только сейчас? И теперь, раз я вспомнил, следовало бы посетить могилу моего деда, только трудно представить себе, где я найду ее, ведь уже прошло восемьдесят лет и больше со дня его смерти, и, конечно, осела его могила и забылось ее место».

Взглянул Ицхак на людей с носилками — те торопятся и почти бегут с мертвецом, ведь надо привести его к упокоению до наступления субботы; посмотрел он на провожающих покойника и не заметил среди них ни одного знакомого лица. Похоже, что и они тоже не знакомы с умершим, просто выпала им возможность выполнить заповедь проводов покойника, и они провожают его и проходят с ним несколько шагов, дабы отдать ему последний долг.

Спросил один у несущих носилки: «Кто умер?» Ответили ему: «Один из неверующих». Заметил другой: «Если умирает неверующий, сказано об этом в Писании, все равно не нужно говорить о покойном плохо». Спросил третий: «Кто он, этот покойник?» Ответили ему: «Художник один из Нахалат Шивы». Вступил четвертый в разговор и сказал: «Почему не профессор Шац?» Сказал пятый: «Благословен Судья Истинный! Я видел этого художника в праздник Шавуот у могилы царя Давида. Еще не вошел он в лета, а уже приказал долго жить». Заметил шестой: «Разве одни старики должны умирать? Иногда также и молодого человека находит смерть».

Понял Ицхак, о ком речь. А он уже готов был пройти мимо носилок, и вернуться к себе домой, и есть, и пить, и валяться в кровати, и наслаждаться отдыхом. Застыл он на месте и смотрел на стертые шесты, перевязанные грубыми веревками, а на них простерт мертвый Блойкопф, и небольшая кучка народу идет за ним. Одни уходят, а другие приходят. Оторвал Ицхак ноги от мостовой и побежал за мертвым. Мог он оставить свою поклажу в любой лавке и пойти на кладбище, но в тот момент ослепли его глаза и зашлось сердце от смерти друга. Шел он рядом с погребальными носилками, грязный, заляпанный красками — и ведро с красками висит на его локте, и лестница лежит на его плече, — пока не опустили Шимшона Блойкопфа в яму и не засыпали землей.

Шимшон Блойкопф умер в полдень в канун субботы, и надо было доставить тело на кладбище до наступления субботы, поэтому не успели еще его друзья узнать о кончине Блойкопфа, как уже похоронили его.

Вечером после ужина пришли художники, и писатели, и учителя, и общественные деятели к вдове с визитом соболезнования. Явился профессор Шац, закутанный в белый плащ бедуина. И с ним заведующий отделением изготовления ковров, закутанный, как и его учитель, в плащ. И с ними — Кляйнгоф, писатель, гордившийся тем, что он был одним из первых, написавшим статью о Блойкопфе и сделавшим его имя известным в мире. Следом за ними пришел писатель Гильбоа и с ним художник Мантельзак, который проглотил свою обиду и не отвернулся в этот час от Блойкопфа, хотя Блойкопф называл его пачкуном. Потом вошел Спокойный, чей портрет написал Блойкопф. Пришла в голову Спокойному мысль, что теперь, когда Блойкопф умер, налетят коллекционеры, и бойкие критики напишут о некоторых его работах и, конечно, об этом портрете; все, понимающие в живописи, хвалят портрет и говорят, что он удался. Спокойный был рад этому и не рад: с одной стороны, имя его станет известным в мире, с другой стороны — вдруг тогда вдова вспомнит, что он не заплатил за картину. Под конец пришел наш друг Элиэзер Крастин, кроткий и скромный художник, который делал свое дело, верил в свое призвание и не искал славы. Он не принадлежал к кругу Блойкопфа и не любил его работы, но всегда приходил к нему на помощь в трудную минуту и исчезал, когда хотели с ним расплатиться. Скорбел Крастин о скончавшемся Шимшоне Блойкопфе, жалел овдовевшую Тосю и думал о том, как поделиться с вдовой куском хлеба так, чтобы она не почувствовала этого и не стыдилась бы.

Тося, вдова, лежала больная, и одна из женщин, исполнявшая временами обязанности сестры милосердия, ухаживала за нею. Каждый входящий в дом подходил к вдове, жал ей руку и что-то говорил ей с траурным выражением лица. Ицхак тоже пришел. Так как он был на похоронах, он не успел переодеться, а так как собирался провести субботу дома, не побрился. Он выделялся своей простой фигурой мастерового, и вызывало удивление: как это он затесался тут среди учителей, и писателей, и художников, и функционеров. Взглянула на него одна из девушек, ее как-то приглашала госпожа Блойкопф ради него. Посмотрела на него ласково и сказала: «Неужели можно было представить себе, что Шимшон покинет нас так, вдруг?» Взглянул на нее Ицхак в замешательстве. Хотя он видел, как хоронили Блойкопфа, не мог он свыкнуться с мыслью о его смерти.

Через час-другой ушло большинство из пришедших и не осталось никого, кроме самых близких. Показал один на новую неоконченную картину на стене и сказал: «Хорошо потрудился он для своей вдовы». Принялись все советоваться, где взять вдове средства на жизнь, как ей прокормиться? Встал один из присутствующих и попрощался со всеми, за ним встал второй, и потом третий, и четвертый. Не прошло много времени, как опустел подвал и не осталось там никого, кроме Ицхака и той женщины, что ухаживала за вдовой. Подняла госпожа Блойкопф на него глаза и сказала: «Господин Кумар, ты здесь?» Кивнул он ей головой и заплакал. Выпрямилась она на постели и сказала: «Ты не думаешь, что я виновата в его смерти?» Вскричал Ицхак: «Кто? Ты?!» Сказала она: «И я тоже говорю себе, что я не виновата в его смерти, только, когда я видела, как он растрачивает свои силы, просила, чтобы он отдохнул немного. А он не слушал меня, пока не выпала кисть у него из рук и он не умер. Прошу тебя, господин Кумар, пододвинь ко мне картину, вот она, стоит на моем столе. Или нет, оставь ее на месте. Или нет — только пододвинь ее ко мне, а госпожа Константиновская будет так добра и посветит мне лампой». Пододвинул Ицхак к ней картину. Посмотрела на нее Тося и сказала: «Еще не впиталась краска, а он уже лежит мертвый». Тося не плакала. И глаза ее были сухие. Но горе заволокло ей глаза. Наконец она протянула Ицхаку руку и сказала: «Когда кончишь работу, навести меня. Прощай!» — «Доброй субботы!» — ответил Ицхак сквозь слезы. Вздрогнула госпожа Блойкопф и сказала: «Суббота сегодня!» И зарыдала навзрыд.