Эгоист - Джордж Мередит

— Дюжин тридцать? — спросил он.

— Пятьдесят.

Доктор смиренно склонил голову.

— Считайте меня сторожем погреба, где хранится ваше вино, сэр, — обратился к нему хозяин. — Всякий раз, что вы почтите меня своим присутствием, оно будет подано к столу.

Достопочтенный доктор поставил свой бокал.

— Вы занимаете в некотором смысле завидный пост, сэр. К тому же ответственный. Ведь на вас лежит священная обязанность задержать день, когда наступит очередь последней дюжины.

— Итак, сэр, вы одобряете это вино?

— Вот что, сэр: предоставим заниматься славословием мелким душонкам. Я же скажу только то, что этот единый бокал вашего фамильного вина мирит меня с тем, что я не родился на девяносто лет раньше или в еще более отдаленную эпоху.

— Я обращаюсь с ним бережно, — скромно заметил сэр Уилоби. — Но, конечно же, его прямое назначение достаться тому, кто способен оценить его по достоинству. В вас, сэр, я вижу такого ценителя.

— И все-таки, мой друг, и все-таки! На вас большая ответственность: спору нет, это ваша собственность, но это также и вверенная вам драгоценность. И долг повелевает вам вручить этот клад вашим наследникам не слишком ощипанным.

— Надеюсь, сэр, вы не откажетесь выпить немного этого портвейна за здоровье ваших будущих внуков! И дай вам бог отпраздновать их свадьбу этим же вином!

— Как соблазнительно звучит в ваших устах долголетие! От такого вина сам дряхлый Титон поспешил бы в объятия розоперстой зари{32}.

— Я готов просидеть с вами за этой бутылкой до самой зари, — простодушно ответил сэр Уилоби, не слишком осведомленный в любовных интригах древних небожителей.

Доктор Мидлтон взглянул на графин. Всякая радость таит в себе печаль, как напоминание о бренности всего земного. С тем количеством вина, которое содержалось в графине, нельзя было надеяться проводить звезды и встретить зарю.

— Увы, мой друг, бутылка старого вина никогда не бывает полной!

— За ней последует другая.

— Не может быть!

— Она уже заказана.

— Нет, я не могу этого допустить.

— Она уже раскупорена.

— Умоляю вас!

— Вино уже перелито в графин.

— В таком случае сдаюсь. Смотрите же, я настаиваю на вашем честном сотрудничестве. Только с этим условием соглашусь я воспользоваться вашей щедростью. Однако вот наглядное доказательство превосходства Бахуса над Афродитой. Насколько первый великодушнее! Поклоняясь ему, мы не ведаем ревности — пусть, кто хочет, делит с нами наслаждение. Но пробки, пробки, Уилоби! Это поразительно!

— Их состояние время от времени проверяется. Я помню такую проверку еще при отце. А однажды, уже после его смерти, я сам за этим проследил.

— Это, должно быть, не менее рискованная операция, чем трахеотомия. Я полагаю, здесь требуется не меньше хирургического искусства и такая же твердая рука. Да и пациенты, я думаю, в обоих случаях вздыхают одинаковым образом.

Перед носом у гостя снова возник полный графин. Доктор совершенно растаял.

— Дочь — вот все, что я могу вам предложить, — сказал он.

— И я принимаю ее, как самое большое сокровище, какое можно найти на этом свете.

— Мне удалось заронить в ее головку немного латыни и начатки древнегреческого. Так что она имеет некоторое представление о классиках. Одно время я строил кое-какие надежды… впрочем, она всего лишь девушка. В ней есть что-то от лесной нимфы. И все же вы найдете в чашечке этого цветка капли священной влаги Иппокрены{33}. Она обладает аристократизмом духа — единственным видом аристократизма, который чего-то стоит. Она хороша — иные, те, кто не придает значения правильности черт, называют ее даже красавицей. Для меня, Уилоби, она прекрасна. Она — мое небо! Ее руки домогались многие. Но просители — это было в Италии — обращались всегда ко мне. У нее нет собственной истории. Вами начинается первая глава ее книги. И с вами она напишет эту свою единственную повесть. Так тому и следует быть. Mulier tum bene olet, — помните? «Отсутствие аромата у женщины — вот лучший аромат»{34}. Она переходит к вам от меня, от одного меня, от отца к мужу. Ut flos in septis secretus nascitur hortis, — пробормотал он, доведя цитату до слов: Sic virgo, dum…[10]{35} — Мне нелегко с нею расстаться. Но она попадает к тому, кто будет гордиться ею, как я, и даже больше: ему будут завидовать. Надо, чтобы мистер Уитфорд написал для вас свой Carmen Nuptiale.[11]

Бедный жених слушал излияния доктора Мидлтона, и сердце его то замирало, то стучало вовсю. Забыв свою досаду, он снова увидел Клару такой, какой она появилась утром, рядом с де Креем. Она была нестерпимо хороша! Обаяние английского летнего дня, пронизанного солнцем и ветром, сочеталось в ней с острой прелестью наливающейся соком молодой веточки. Ее глаза, рот, ее платье, с материнской нежностью обнимающее грудь и с материнской гордостью на короткий миг показывающее сквозь кисею своих близнецов, ее смех, ее стройный стан, бесподобная осанка — все ее несказанное очарование полоснуло его, словно ножом по открытой ране.

Ее желание расстаться с ним было для него сущей пыткой. Острая боль вынуждала его быть искренним с самим собой. Но стоило боли этой отпустить на минуту, как он начинал, точно в плащ, кутаться в собственную выдумку о Клариной ревности к Летиции Дейл и уверять себя, что ее желание порвать с ним не больше как блажь. И тем не менее такое желание было ею высказано. Вот эту-то рану он и пытался залечить, придумывая наказание для Клары. Его мечты несли двойную службу: во-первых, наказав ее должным образом, он мог позволить себе полюбить ее сильнее прежнего, и во-вторых, сосредоточившись на мысли о наказании, отодвигал от себя страх ее потерять. Страх этот разверзся перед ним бездной, Клара подвела его к самому ее краю и, несмотря на его высокоразвитый инстинкт самосохранения, заставила туда заглянуть.

— Что я буду делать завтра? — воскликнул он. — Мне не хочется выбрасывать бутылку полковнику де Крею и Вернону. Я не могу выпить целую бутылку один. Сидеть с дамами в гостиной — занятие для меня не столь увлекательное. Когда вы привезете мне обратно мою невесту, сэр?

— Дражайший Уилоби!

Достопочтенный доктор с шумом выдохнул воздух, затем, отпив глоток вина, несколько успокоился и продолжал:

— Вся эта поездка — сущий вздор. Я не вижу в ней никакого смысла. У Клары была мигрень, приступ ипохондрии. Теперь все это прошло, и она, верно, уже образумилась. Я всегда держался того мнения, что не следует потакать девицам в их капризах. Я могу запретить, и все. Я настроился погостить у вас еще десять дней, согласно вашему любезному приглашению. И посему я остаюсь.

— Похвальная решимость, сэр. Вы будете тверды до конца?

— Сэр Уилоби, я человек слова.

— А если будет оказано давление?

— Никакого давления!

— Я хотел сказать, уговоры…

— Нет, нет и нет! Всякий, кто поддается давлению или уговорам, проявляет слабость. В первом случае нас пытаются подавить своим весом, во втором — воспользоваться нашей легковесностью.

— Вы доставляете мне большую радость, доктор Мидлтон. Радость и облегчение.

— Мне ненавистно всяческое нарушение хороших привычек, Уилоби. Однако я, помнится, — или это мне показалось? — извещал Клару о том, что вы без особого сожаления восприняли наше намерение прервать визит; признаться, я даже был несколько огорчен этим.

— Ну что вы, дорогой доктор, просто всякое ваше желание тотчас же становится моим. Но если вы захотите сделать мои желания вашими, то оставайтесь с вашим зятем, и мы с вами разопьем еще не одну бутылочку.

— Прекрасно выраженная мысль. Вы говорите как придворный вельможа, Уилоби. Представляю себе, как вы держитесь во время любовной ссоры, — должно быть, с вежливостью профессора, готовящегося прочитать лекцию благовоспитанным барышням. Что, не угадал?

— Ах, я предпочел бы обойтись без этих ненужных ссор!

— Ну а теперь все хорошо?

— Клара, — ответил сэр Уилоби, по-театральному отчеканивая каждый слог, — совершенство.

— И прекрасно, — сказал достопочтенный доктор, которому таким образом дали понять, что ссора между его дочерью и их гостеприимным хозяином пришла к концу.

Доктор Мидлтон встал из-за стола в двенадцатом часу. Последовал короткий диалог о дамах. Они, верно, уже отправились спать? Ну, конечно же. Им следует рано ложиться, чтобы радовать нас своим цветом лица. Спору нет, женщина — венец творения. Но после часа, посвященного старому, выдержанному вину, ее общество совершенно некстати. Некстати, неуместно и не гармонирует с душевным состоянием человека. В такую минуту дамы вызывают в нашей душе раскаяние, желание загладить свою вину, они как мороз, охватывающий бурые почки, которые вот-вот готовы раскрыться во всей своей зелени. Разве способны они оценить чуткость дегустатора, трезвый разгул чувств, сдержанную экзальтацию — словом, опьянение в том смысле, в каком его понимали древние? И способны ли они, наши очаровательные, наши милые дамы, зажечь в нашем мозгу те многочисленные люстры, что озаряют для нас историю человечества и помогают проникнуть в таинственное предназначение человека? Разумеется, нет. Они даже не способны понять тех, кто на это способен. И посему, хоть мы и не носим тюрбанов и не запираем их в гаремах, нам приходится часть нашего послеобеденного досуга проводить раздельно. Нет, нет, мы не мусульмане. Взгляните на графинчик на столе, и вы в этом убедитесь.