Эгоист - Джордж Мередит

— Портвейн.

— А! Мы поистине в Англии.

— Мы как раз успеем до обеда, — сказал сэр Уилоби, приглашая доктора Мидлтона следовать за собой.

— Рейнские вина тоже достигают подчас порядочного возраста, — защебетал доктор. — Мне доводилось отведывать старинного рейнвейна. Его букет разнообразен, в нем разноголосица горных ручьев, ему нельзя отказать и в глубине. Но портвейн — настоящий сановник среди вин. Сенатор! Этим словом не назовешь ни одно другое вино. Портвейн обладает океанской глубиной. Самый его букет — глубина. В этом его основное отличие. Он, подобно классической трагедии, органичен в самом своем замысле. Старинный эрмитаж озарен светом античности, его заслуга в том, что он сохраняется долгие годы. Заслуга немалая, не спорю. Но ни эрмитаж, ни рейнское не уподобишь живительной крови, что, приобретая с годами мудрость патриарха, сохраняет вместе с тем юношескую силу. Нет, для этого подавай портвейн! Он — наше благороднейшее наследие. Заметьте, я не сравниваю вина между собою. Я лишь определяю их различные свойства. Пусть они живут бок о бок друг с другом, на благо человечества. Они не соперничают, как те трое, на горе Иде{30}. Если бы они соперничали, то нашлось бы и четвертое, чтобы вступить в спор. Разве я умаляю величие бургонского? Оно творит чудеса — но лишь в пределах известного срока. Оно может все, кроме одного: оно не способно на длительное состязание. Увы, оно недолговечно! Многолетнее бургонское стоит не больше, чем безусый портвейн. Я бы сказал, что портвейн изрекает мудрые истины, в то время как бургонское поет вдохновенные оды. Или, если угодно: портвейн — гомеровский гекзаметр, бургонское — дифирамбы Пиндара. Что вы скажете, а?

— Отличное сравнение, сэр.

— Вы хотите сказать, определение. Пиндар нас поражает. Но влага, которую нам предлагает его предшественник, живительнее. Первый — бьющий ввысь фонтан. Второй — пурпурное море, полное волнения и неизведанной глубины.

— Отличное определение.

— На этот раз вы, по всей вероятности, имели намерение похвалить мое сравнение. Оно принадлежит ранним критикам, изучавшим этих поэтов. Приобщитесь к грекам, и вы увидите, что ничего нового после них не возможно. Все сказано: «Graiis… praefer landem, nullius avaris»[9]{31} Гений, когда он посвящает себя Славе, бессмертен. Наш современный гений посвящает себя клоаке и взывает не к богам с их бессмертной памятью, а к желудку толпы.

Сэр Уилоби проявил неистощимое терпение. Его дуэт с доктором Мидлтоном был дуэтом барабана с виолончелью. Всякий раз, как он вступал со своей партией, его поправлял дидактический смычок доктора. Его удары всегда оказывались невпопад: он выбивал «да», когда надо было ударить «нет», и «нет» вместо «да». Впрочем, он и раньше знал, что люди ученые не отличаются изысканными манерами, и утешался тем, что ученость доктора будет впоследствии хорошей темой для застольного разговора.

В погребе роли переменились. Началась сольная партия барабана. Здесь доктору Мидлтону пришлось умолкнуть. Сэр Уилоби преподал ему краткую историю вин по рубрикам: каким образом каждое попало в фамильный погреб Паттернов и как сохранилось до сей поры.

— Любопытно, что дед мой, получивший этот погреб в наследство, сам в рот не брал вина, — заметил сэр Уилоби. — А отец умер молодым.

— Что вы говорите! Какая жалость! — воскликнул доктор, выражая одновременно изумление и скорбь: изумление относилось к причудливости человеческих вкусов, скорбь — к печальному уделу всех смертных.

Он проникся глубоким уважением к роду Паттернов. Этот прохладный подвал со сводами и с центральным квадратным отсеком — таким темным, что фонарь не мог осветить его своим лучом, а, подобно глазу, выхватывал в нем то одну, то другую деталь, — говорил о дальновидной практичности и основательности человека, воздвигнувшего свой дом на столь солидном фундаменте. Дом, где подвалы изобилуют вином, рисуется нашему воображению счастливым домом, пустившим в землю глубокие и крепкие корни. В воображении нашем есть место также и для счастливца, унаследовавшего этот дом. Дед — трезвенник, отец — жертва преждевременной могилы, — как не уверовать в блестящую будущность их потомка, нынешнего владельца Паттерн-холла? Мысли доктора Мидлтона были окрашены радужным видением бокалов, наполненных великолепным вином, и он с удовольствием предался прихотливо сверкающему, празднично-торжественному течению своих мыслей. А в праздничном состоянии духа человек склонен к некоторой игривости ума. Предвкушение, как известно, вызывает благодарность, и тот, кто подпадает под влияние этого чувства, становится мягким как воск. Доктор Мидлтон был из тех джентльменов, что любят потакать своим склонностям.

Ему понравился тон, каким сэр Уилоби приказал лакею, следовавшему за ним по пятам, взять «вот те две бутылки». Это был тон в меру бережливого хозяина, да и число «два» было вполне утешительно.

Не в силах оторвать взгляда от бутылок, которые держал слуга, доктор сказал:

— Одна беда с предметами столь высокого качества: лишь один человек из двадцати способен оценить их превосходство.

— Верно, сэр, — ответил сэр Уилоби. — И поэтому остальных девятнадцать можно будет обнести!

— Женщин, например. Да и большую часть мужчин.

— Да, для них это вино — книга за семью печатями.

— Боюсь, что так. Не следует разбазаривать драгоценную влагу попусту.

— Вернон, тот привык к кларету. Гораций де Крей тоже. Ни тот, ни другой не достойны такого вина. Они сразу же после обеда присоединятся к дамам. А вы, сэр, быть может, составите мне компанию.

— С превеликим удовольствием!

— Мне хочется знать ваше мнение.

— Я его непременно вам сообщу. Не думаю, чтобы оно оказалось в разладе с хором голосов моих предшественников. Прохладно, но не холодно, — прибавил доктор Мидлтон, подытоживая все достоинства погреба, перед тем как его покинуть. — Стены выходят и на север и на юг. Ни сырости, ни плесени. Чистый, сухой воздух! Все необходимое. Тут и человека положи — он сохранит свою свежесть.

Никто — ни адвокат, ни врач, ни помещик, ни розовощекий адмирал, ни даже негоциант из Сити — ни один из этих почтенных британцев, населяющих оба острова, как бы громко ни заявляли они о своей любви к выдержанному портвейну, — никто из них не может равняться с ученым филологом в страсти к бутылке, опутанной паутиной. Происходит это, должно быть, оттого, что голова его начинена древними поэтами. Он проникся их духом и поэтому воспевает вино; а дух их за все века, отделяющие древних поэтов от филолога нашего времени, не только не выветрился, но и укрепился. Быть может, его прельщает сходство между вином и собственным мозгом, который, вопреки общим законам тления, очищается с годами от кислот и осадков и достигает к старости сверкающей ясности кристалла. Портвейн — это гимн консерватизму филолога-классика. Он обладает магическим свойством: одного глотка его довольно, чтобы поплыть по пурпурным водам вечно юной античности.

Наслаждение, которое вкушают прочие смертные, — всего лишь животные радости по сравнению с тем душевным трепетом, что ощущает филолог. Он, и он один, достоин этого превосходного вина, подобно тому как Красоты достойны одни лишь поэты. Собственно, следовало бы все вино мира отдать ученым, а всю красоту — поэтам. Да будет так!

Сэр Уилоби, едва удалились дамы, пододвинул Вернону и Горацию графин.

— Вы, я знаю, пьете кларет, — сказал он, обращаясь к ним нарочито бесцеремонным и фамильярным тоном. — А вам, доктор Мидлтон, как будто портвейн? Пусть это вино послужит вам предисловием. Ваше будет доставлено через пять минут.

Когда графин с кларетом был выпит, сэр Уилоби предложил послать за следующим. Де Крей, однако, не изъявил большой радости, а Вернон встал из-за стола.

— Куда же вы? — сказал сэр Уилоби, обращаясь к Вернону. — Сейчас принесут портвейн доктора Мидлтона.

— Мой портвейн?! — вскричал доктор.

— Это королевское вино, его нельзя делить с недостойными, — сказал Вернон.

— Мы скоро к вам присоединимся, Вернон, — вы будете в бильярдной?

— Что касается меня, то нет такого человека, ради которого я поспешил бы разлучиться с бутылкой хорошего вина, — объявил достопочтенный доктор.

— А вы, Гораций?

— О, я его не достоин, Уилоби. Я недостаточно серьезен для такого вина. Я лучше присоединюсь к дамам.

Итак, вино прибыло. Вернон и де Крей ретировались, а доктор Мидлтон сделал первый глоток. Глотнул и посмотрел на своего радушного хозяина.

— Дюжин тридцать? — спросил он.

— Пятьдесят.

Доктор смиренно склонил голову.

— Считайте меня сторожем погреба, где хранится ваше вино, сэр, — обратился к нему хозяин. — Всякий раз, что вы почтите меня своим присутствием, оно будет подано к столу.