Большая земля - Надежда Чертова

— Не спускай глаз, Ваня, — строго наказал Павел Васильевич своему старому другу. — Пуще всего доглядай за семенным амбаром и за конюшней. Ну-ка останемся без семян или без лошадей — закрывай тогда колхоз…

В сумерки, как только начинало темнеть, Дилиган, в длинном тулупе и в подшитых валенках, с трещоткой в руках и с двустволкой за плечом, выходил сторожить колхозное имущество. Один-одинешенек в ночной темноте, Дилиган шагал по изученной дорожке — мимо соломенного навеса, где неясной грудой темнели машины и телеги, мимо семенного амбара, на дверях которого висел тяжелый «конский» замок, до конюшни и обратно, вкруговую. Короткая рассыпчатая дробь трещотки то и дело оглашала сонные улицы.

Нынче Дилиган не усидел в своей одинокой избенке и еще засветло явился в колхозное правление. При нем Гончаров запрятал в шкаф круглую печать, замкнул избу и, повторив: «Доглядай, Ваня», ушел спать.

Иван неторопливо обошел вокруг семенного амбара и тронулся в свой обычный нескончаемый путь.

Деревня успокаивалась, засыпала, только кое-где взлаивали собаки, то поодиночке, то все сразу, словно в какой-то своей, непонятной собачьей ссоре. Под ногами хрустел ломкий ледок, серое, быстро темнеющее небо, казалось, стояло совсем низко, по нему плыли и плыли быстрые колеблющиеся тени.

Иван смотрел на эти плывущие тени и думал. Ему чудилось, что в его низенькой избенке вот сейчас, темным весенним вечером, как и десять лет назад, весело и споро хлопочет дочь Дунька, светлокосая песенница и хохотушка. Сам того не замечая, Иван сбивался с тропинки, останавливался, закрывал глаза и неясно, словно сквозь воду, видел дочернее нежное девичье лицо.

Чьи-то твердые шаги вывели Дилигана из забытья. Впереди него вышел со двора, пересек тропу и зашагал посередине улицы невысокий и до неправдоподобия широкоплечий человек. «Нефед Панкратов, с конюшни… — догадался Дилиган, провожая взглядом колхозного конюха. — Верно, еще придет — заботник!»

Дилиган, помахивая трещоткой, начал новый круг, когда через дорогу кто-то с необыкновенной быстротой пробежал прямо в распахнутые ворота и скрылся, точно растаял, в глубине двора. «Нефед… — Дилиган остановился, удивленный, недоумевающий. — Чего это он опять мчит? Вроде недавно был?»

— Нефед Левонович! — закричал он, подойдя к двору.

— Дядя Иван… это ты? — сразу откликнулся густой бас Нефеда, но — странное дело! — за спиной у Дилигана.

— Постой-ка, Нефед Левонович, — забормотал Дилиган, растерянно поворачиваясь на голос. Нефед, широко и твердо шагая, уже подходил к нему. — Постой-ка… а не ты это к конюшне пробежал?

— Когда?

— Да сей минутой… Чудеса! Иль ты кругом обернулся?

— Помстилось тебе. Я из дому… ужинал.

— Должно, собака прокатила. Тьфу, носит идола! А ты, Нефед Левонович, гляжу, в другой раз идешь.

— Конь, он, знаешь… свой глаз… весна… — пробурчал Нефед, не заботясь, по своему обыкновению, понятно ли говорит.

Неторопливо посапывая, он отвернул полу шубы и полез за табаком. Дилиган почувствовал, как ему в руку суют теплый, туго набитый махоркой кисет.

— Не балуюсь, — с некоторым смущением ответил он, отстраняя от себя кисет.

— Ну? — удивился Нефед. — Мужик… тоже… без курева…

— Не приучился, что будешь делать, — совсем виновато проговорил Дилиган, переминаясь перед конюхом. Он думал про себя, что Нефед недаром остановился на тропке. Хочется, верно, и ему в иную минуту перекинуться словом с живым человеком.

— А что, Нефед Левонович, присядем вон на бревно, — сказал Дилиган, указывая рукой в сторону конюшни, где у самых дверей лежало толстое бревно. — Ты покуришь, а я ногам отдых дам: нашагаюсь до утра-то.

Нефед молча двинулся во двор, Дилиган пошел за ним. Они уселись рядком, Дилиган поставил ружье между колен, а трещотку уложил возле себя и спросил уважительно:

— Любишь, значит, коня, Нефед Левонович?

— Она, животина… — Нефед сделал неопределенное движение свободной рукой. — Не говорит, а… Я сызмальства к коню желанный… у батяши еще…

— Старик ваш, ай-ай, расстроенный ходит.

Нефед затянулся так жадно, что огонек цигарки на секунду осветил его бородатое угрюмое лицо.

Дилиган больше не решился расспрашивать.

Но Нефед повернулся к нему и заговорил сам — прерывисто, туманно, с каким-то потайным жаром:

— Что ж, батяша… спасибо, работать научил… Не жалел шкуры нашей, то есть сыновней. Бабы тоже… животы срывали. А все одно — отцовский батрак… Свою долю… искать когда-никогда… покуда молодые…

Нефед бросил цигарку под ноги и тщательно вбил ее носком сапога в снег.

— Я молчу и работаю… молчу и работаю… Старшой брательник про меня: Нефед — конь. Вон как…

— Старшой-то у вас при отце затвердился? — осторожно спросил Дилиган.

— Хитро-ой! — Нефед сплюнул, покрутил головой. — Расчет имеет… Отец да он — схожие. Споются… Мечту держит: двумя избами владеть.

— Ишь ты! — простодушно удивился Дилиган. — А в колхозе как, Нефед Левонович? То есть тебе?

— Чего — в колхозе… дело у меня в руках… По крайности, на себя работаю…

— А баба твоя?

— Баба? Баба, она…

Нефед не договорил: в глубине конюшни злобно завизжал жеребец, и Нефед кинулся на голос.

За ним вскочил, сжимая двустволку, Дилиган. Из-за угла конюшни пыхнуло длинным языком пламени.

— Пожа-ар! — заорал Нефед и бросился прямо на огонь.

Дилиган вскинул трясущимися руками ружье и выпалил из одного, потом из другого ствола.

Дальше все перепуталось. Из ближних изб выскочили полуодетые мужики. Набежали женщины, ребята, поднялся шум, суета. Иван Корягин без шапки, в накинутом полушубке, из-под которого белели исподники, закричал не своим голосом:

— Федосья! Беги вдарь в набат! Ты там все концы-начала знаешь!

Из кучки женщин вырвалась жена Ивана в одной стеганой кацавейке; плача и проваливаясь в снегу, она побежала к церкви. Но почти в ту же минуту над деревней поплыл густой, тревожный звон: кто-то забрался на колокольню раньше Федосьи.

Толпа росла, надвигалась на Дилигана. Отблески пламени то взметывались вверх, освещая железную крышу и высокий плетень курылевской избы, то опадали и словно бы гасли.

Звон смолк, из-за конюшни послышались возбужденные голоса:

— Снегом закидывай!

— Лопату хоть принесите!

— Вали плетень!

— Воды! Скорее воды!

Дилиган распахнул настежь двери конюшни — в уши ему ударили визг, ржанье, топот: лошади чуяли запах гари…

— Бабы! — вдруг зычно закричала Анна Пронькина, среди шума и треска Дилиган почему-то сразу узнал ее голос. — Бабы! Веди лошадей по домам! Гореть им, что ли?

— Ой, Буланушка, родимая моя! — заголосила Семихватиха.

Дилиган встал в проеме дверей, стиснув в обеих руках разряженную двустволку. Огонь уже не полыхал, от конюшни тянуло лишь едким дымом и гарью. «Заливают… миновала беда…» — лихорадочно соображал Дилиган, повертывая голову в рыжей ушанке то в ту, то в другую сторону. Он начинал опасаться, не навалятся ли на него бабы всем скопом, благо мужики заняты делом.

— Чего вы глядите? — слышалось в толпе баб.

— Скотина огня боится… перекусаются, перебьются!

— Выводи, бабы!

— Мужики только спасибо скажут!

От толпы отделилась Анна Пронькина. Высоко подняв плечи, она медленно пошла на Ивана. Он успел прикрыть одну дверцу конюшни и загородил собой другую, растворенную.

— Опомнись, Анна! Приказу такого нету! — негромко усовещивал он Пронькину. — Лошади-то чьи?

— Сроду наши были!

— Мужа осрамишь, опомнись!

— Я своему добру сама хозяйка.

— Пожар-то кончился.

— С другого конца пыхнет.

— Ты, что ли, подпалишь?

— Без меня найдутся.

Неизвестно, чем кончился бы спор между Дилиганом и наступавшей на него Анной, если б в дело не вмешались Семихватиха да Лукерья, жена Князя. Они выскочили вперед, Олена Семихватиха толкнула Дилигана с такой силой, что тот пошатнулся, ударившись о косяк двери. Лукерья истерически закричала:

— Дава-ай!

А Пронькина вся уже напружинилась, даже пригнулась, — того и гляди, пронырнет в сарай. Поняв, что уговорам пришел конец, Дилиган крикнул:

— Шалишь! Назад! — и вздернул ружье, щелкнув курком.

Лукерья как подкошенная повалилась прямо в снег, дурным голосом завопила:

— Убили!

Тут появился милиционер. Анна Пронькина юркнула в толпу, и милиционер, пробиваясь к конюшне, налетел на Лукерью. Она опять заорала:

— Убили!

— Кого убили? — спросил милиционер.

— Меня убили!

Милиционер взбешенно закричал:

— Встать!

Лукерья, сидя на снегу, смотрела на него снизу вверх и постанывала. Тогда из толпы вышел Князь. Не торопясь, не говоря ни слова, он приблизился к Лукерье и обрушил на ее голову такой удар, что баба взвилась легче пуха.