Большая земля - Надежда Чертова

— Травленая душа! — поддержал его Дилиган тонким своим голосом.

— Кому голод, кому холод, а он тем годом на нашей беде хоромы воздвигнул.

— И то правда.

— Щуку с яиц согнать!

— Бабы ска-ажут!

— Ну и что же: бабы, кто ли, а ведь правда…

Николай все еще стоял возле конюшни, отсюда он хорошо видел односельчан. С ним здоровались, перебрасывались словечком, но Николай предпочитал помалкивать: он был тут вроде гостя — еще не обжился, не обвык. Конечно, спроси у него насчет Дегтева, он бы только стиснул кулаки в ответ: не за что ему, бедняку и сыну бедняка, жалеть Дегтева. Но когда из толпы вдруг вышла мать, он застыдился и забоялся, что обидят ее, оглоушат.

Теперь, когда она сказала свое слово и стояла молча, не сводя с людей прямого разгоряченного взгляда, его стало томить радостное удивление. Нет, он-то что думал: «Приеду, успокою ее старость, буду поить-кормить, пусть лежит на теплой печи…» Вот тебе и покой!

Он стал протискиваться в передние ряды, но толпа вдруг качнулась, и снег захрустел под множеством ног. Николай оглянулся и тоже невольно подался в сторону: рассекая толпу высоким крутым плечом, прямо на сани двигался Афанасий Князь. Волосатое лицо его багрово пылало, и, когда достиг он саней, маленькие сверлящие глазки бешено вонзились в спину Дегтева, а губы так страшно и немо затряслись, что Карасев оторопело крикнул:

— Ну, чего ты? Чего тебе надо?

Дегтев взглянул на Карасева и завозился в санях. Тут его и настигла железная рука Князя: схватив Дегтева за плечо, он заставил его повернуться к людям и в напряженной тишине, нарушаемой лишь фырканьем застоявшейся лошади, с натугой выдавил из себя:

— Ты… это… тварь ты…

Олена Семихватиха, жадно смотревшая ему в рог, заполошно крикнула:

— Припадошный он! Гляди, пена у него!

Тут, отчаянно работая локтями, выбилась вперед Лукерья. Она шагнула было к мужу — и словно в стену уперлась: таким она еще никогда не видела его. Только Олена, конечно, приврала — пены на губах у Афанасия не было.

Князь что-то сказал прямо в опущенное лицо Дегтева. В толпе закричали:

— Тише, бабы! Не слыхать!

Тогда люди смолкли. Даже лошадь перестала фыркать. И все услышали, все увидели, как трудно идут у Князя слова:

— Ты не помнишь… кого к лавошнику посылал? А? Курылева-то не сговорил… тот умен мужик… зато лавошника подбил… не своими, чужими руками человека задушить. А кого к лавошнику послал? — Князь гулко ударил себя в грудь. — Афоньку-дурака сгонял, безгласную скотинку… вот!

— Кого задушил-то он? — спросила Олена. Ее трясло от страха и любопытства.

Афанасий повернулся к ней, и она даже отступила в испуге от его бешеного лица.

— Кузьму-то Бахарева выдал… он. При мне было. На бумажку списал. А я лавошнику отнес. А тот, значит, по казачьему начальству…

Из толпы, на мгновение оцепеневшей, раздался долгий вопль.

— Родимый ты мой! Головушка твоя стрелёная! — закричала Мариша, и женщины едва успели ее подхватить.

— Вот она — правда! — с угрюмой торжественностью произнес Князь. — Из-под земли вышла.

И, медленно повернувшись, зашагал к растворенным воротам. Дегтев опустился на солому, прямой, застывший, и только длинные озябшие пальцы его неудержимо шевелились.

— Трогай! — громко приказал Карасев.

Петя торопливо зачмокал губами. Сани двинулись, натужно скрипя, милиционер на ходу легко вспрыгнул и сел рядом с Дегтевым.

Толпа осталась во дворе; никто не заметил, как увязался за санями маленький Кузька Бахарев. Шубенка у него распахнулась, облезлая шапка съехала на затылок, но он бежал и бежал, не сводя глаз с неподвижной фигуры Дегтева.

Глава четвертая

Светлыми мартовскими сумерками к избе Логуновых подъехали старинные ямщицкие сани с высокой расписной спинкой. Взмокшие лошади зафыркали и стали по-собачьи, всем корпусом, отряхиваться. С облучка, бросив вожжи, спрыгнул Федор Святой. Полы его шубы подмерзли и гремели, как железные.

— Так что приехали, — обратился он к неподвижному седоку.

Степан Ремнев с трудом разлепил веки, подобрал полы тулупа, такие же мокрые и тяжелые, как у Святого, выставил вперед портфель, шагнул наземь и тут же, словно сломавшись в пояснице, упал на колени.

— А-а… — удивленно, с болью в голосе промычал он.

Святой помог ему подняться, ловко подставив широкое плечо.

— Отсидели ногу-то, — заметил он, уважительно взглядывая на высокого Ремнева.

— Хуже, брат, — попробовал улыбнуться Степан.

Во двор выбежала раздетая Авдотья, а за ней Наталья.

— Принимай гостей, Егорьевна! — бодрясь, крикнул ей Ремнев. — Мы с Федором в Току искупались, да немножко рановато: застыли.

Авдотья пристально взглянула на посиневшее лицо Степана, запахнула у него на груди тяжелый тулуп и крикнула Святому, чтобы он держал Степана крепче и вел скорее.

— Наташа, затопляй печь! Николя, пойди к Панкратовым, водки спроси, — сказала она, входя в избу.

— У самого берега полынья раскрылась, дорога-то и подплыла. До чего ныне весна ранняя! — ворчал Федор, стуча обледенелыми валенками. — Ввалились, до козел зачерпнули. Мне-то ништо, как от орешка отлетит. А они вот!..

— Куда ездил-то? — спросила Авдотья.

Ремнев сбросил тулуп на пол и опустился, почти упал на кровать.

— По волчьим следам, Егорьевна, — сказал он, морщась от озноба, и добавил тише: — Недобрые люди по району рыщут. Вредную агитацию пускают. Слыхать, Степан Пронькин по хуторам таится, никуда не уехал.

Авдотья ловко стянула с Ремнева мокрую одежду, валенки, носки и взялась за рубаху и брюки.

— Что ты, Егорьевна, я сам, — смущенно спохватился Степан.

— Ты меня, старуху, не бойся, — повелительно сказала Авдотья. — Дело такое: водкой тебя до пяточки натру, липовым цветом напою, вот и будешь молодец. Федя, помоги-ка! Лошади-то не остынут?

— Они у меня трехжильные. Свистну — сами домой пойдут. А то Кузьку бы кликнуть: парнишка до лошадей дошлый, враз обиходует.

Наталья побежала за Кузькой. У ворот столкнулась с Николаем, который нес откупоренные полбутылки. Они молча разминулись. Авдотья поднесла по стаканчику Степану и Федору и заставила полить водки ей на руки. Ее маленькие шершавые ладони быстро растерли Степану грудь, спину, ноги, и скоро он, укрытый до подбородка, лежал врастяжку на высокой постели.

— Говорю Феде: «Не хочу жену пугать, она у меня тяжелая. Вези меня к Егорьевне, я с Логуновыми еще в двадцатом году через коммуну породнился», — пошутил он, умиротворенно прислушиваясь к тонкой песне самовара и потрескиванию дров.

Наталья вернулась и сказала:

— Кузьма к себе лошадей завел.

Святой подтянул выцветший кушак, крякнул, расправил плечи и взялся за шапку. Авдотья снова подошла к нему со стаканчиком и слегка поклонилась:

— Спасибо, скоро домчал, дорога дальняя. Так и погубиться человеку недолго.

— Да ведь лошади… — гордо заметил Святой, опрокинув еще стаканчик. — Они чуют.

Авдотья подала ему рукавицы и скрытно улыбнулась:

— Ступай к Марье, она обсушит.

Святой озорно тряхнул седоватыми кудрями:

— И то! Обсушит, обогреет… Эх, жизнь ямщицкая!..

Дверь с треском захлопнулась, и в избе стало тихо. Николай хмуро смотрел в окно. Авдотья присела около Степана.

— Вот кого бы к колхозным лошадям поставить, Святого, — задумчиво проговорил Степан.

Николай обернулся, губы его насмешливо дрогнули.

— Его от чужой лошади с души сорвет. К чужой лошади он зверь.

— Это еще неизвестно, — мягко возразил Ремнев. — Нынче человек один, а через год — другой.

— Ну, не знаю! — неохотно проговорил Николай.

Самовар бурно закипел, забрызгался. Наталья сняла трубу. Но лучинки еще не прогорели, в глаза пахнуло горячим дымом.

Николай встал, молча отстранил жену и вынес самовар во двор, чтобы продуть.

— Жалеет Наталью-то, — торопливо зашептала Авдотья Ремневу. — А сам сумный ходит. Все мечтает, все мечтает… Вчера говорит: «Выделюсь я, матушка…» Как бы срам мне, старой, не получился. Семихватиха уж глаза колет: сына, слышь, в колхоз не сговариваешь, свое дитя, значит, жалко.

— Потолкую с ним, Егорьевна, — тихо ответил Степан. — С тем и заехал к вам.

Николай внес самовар, Авдотья с Натальей принялись ставить посуду, резать хлеб, заваривать липовый цвет.

— И Святой, и все они, мужики, одной крови, — заговорил Николай, останавливаясь над Ремневым и прижимая к груди худую руку. — Возьми у Святого вороных — и он с катушек долой. Иль не видишь, боится он тебя? Суетится, в глаза заглядывает…

— Что это ты все о Святом да о Святом, — остановил его Ремнев. — Не за горами день, когда все святые и грешники сойдутся в одном месте: в колхозе.