Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

class="p1">– Я не поступил противно уставу, господин капитан, – заметил всё так же угрюмо Мур. – Телесные наказания в нашем флоте есть. Как же иначе могли б мы воздействовать на матросов?

– Токмо личным примером, Фёдор Фёдорович. Спокойствием и распорядительностью. И никак иначе! Вы бы лучше вовремя приказали убрать лишние паруса. Однако я не желаю корить своих офицеров. Ступайте, мичман.

Мур молча повернулся и вышел, отдав честь своему капитану.

И Головнин вскоре снова забыл о Муре.

Другие тревоги занимали ум капитана.

Однажды к нему в каюту вошёл лекарь Бранд.

Этот аккуратно одетый и чисто выбритый при всех условиях плавания человек притворил за собой дверь, заглянул за перегородку, где стояла Тишкина койка, и, убедившись в том, что его никто из посторонних услышать не может, тихо и почтительно заговорил:

– Василий Михайлович, позвольте вам донести… У некоторых наших матросов я приметил признаки цынги. Ещё самые первые. Болезнь можно ещё отвратить. Но нужно немедленно принять меры.

Головнин пришёл в сильное волнение.

– У нас цынга?! – воскликнул он. – Этого я боялся. И только этого – больше ничего. Какие же меры надлежит немедленно к сему принять?

– Нужно в выдаваемую команде водку примешивать хинин. Я дам, сколько нужно.

– Делайте! Делайте сегодня же! – приказал Головнин.

И с этой минуты он стал думать о том, что придётся отказаться от избранного им пути. Он отвечал за корабль и отвечал за жизнь людей, и тяжкая забота легла на его сердце. Он внимательно наблюдал за барометром, но ртуть в нём по-прежнему стояла низко, что для тех мест означало продолжение западных ветров, которые, препятствуя проходу в Тихий океан, благоприятствовали в то же время быстрому переходу к мысу Доброй Надежды.

Тогда он собрал офицеров и сказал им:

– Пробиться на запад без потери в людях нам, видно, не удастся. Посему я решил идти к мысу Доброй Надежды. Там мы исправим повреждения судна, полученные от бурь, дадим людям отдохнуть, запасёмся свежей провизией и пойдём на восток, держа путь либо в Китайское море, либо вокруг Новой Голландии[81]. В Камчатке будем осенью.

И «Диана» легла на обратный курс, направляясь к мысу Доброй Надежды.

Глава 9

«Диана» попадает в западню

Спокоен был этот долгий переход.

Первого апреля прошли Гринвичский меридиан. Провизия была уже на исходе, но команда не жаловалась на старшего кока, который делал всё, что мог.

Кок был старый и набожный человек. Приближалась пасха. А он не любил, чтобы в светлый праздник люди ели одну солонину. Поэтому в конце страстной недели он явился к Головнину, чтобы посоветоваться о пасхальном столе.

– Чудак ты, братец, – сказал ему капитан. – Что у нас осталось? Ведь одна солонина.

– Так точно.

– Ну, её и подашь.

– А для господ офицеров?

– То же самое.

– Остались ещё аглицкие презервы[82] – жареная телятина и тушёное мясо.

– А на всю команду хватит?

– Никак нет.

– Тогда и для нас готовь солонину. Каждому офицеру надлежит разделять в походе лишения простого матроса.

– Есть ещё альбатрос один подраненный. Сидит в пустом курятнике.

– Но есть его невозможно, он рыбой пахнет.

– Никак нет. Его Тишка мукой кормит. Пётр Иваныч сказывали, что в морских книгах писано, будто от муки вкус мяса у него делается очень даже прекрасный, ровно у гуся. Вот Тишка и придумал для вашей милости этого альбатроса подкормить.

Но на другой день Тишкин альбатрос непонятным образом исчез. Клетка оказалась пустой. Видимо, альбатрос от Тишкиного ухода поправился и улетел. Но кто мог открыть ему дверцу курятника? Кто пожалел эту вольную птицу?

– Не иначе, как Скородум мутит, – догадался Тишка. – Уж очень он птиц разных любит. Зачем, говорит, птицу томишь? Выпусти её лучше. Ну, погоди ты! Вот оторву башку твоей зелёной вороне!..

Тишка всё ещё сердился за попугая на лекарского ученика Скородумова, действительно нежно любившего всяких птиц и зверей.

Движимый своим жестоким замыслом, Тишка однажды в обеденный час пробрался в каюту, где жили ученики. В углу, на высокой подставке в виде буквы «Т», укреплённой над ящиком с песком, сидел прикованный цепочкой за ногу бразильский попугай, названный Скородумовым «доном Базилио».

Дон Базилио не спеша доставал из деревянной чашки, приделанной к подставке, тыквенные семена, ловко шелушил их своим кривым клювом, роняя кожуру в ящик, и с аппетитом ел, что-то ворча про себя с довольным видом.

Из людей никого в комнате не было.

– Ага, попался! – злорадно проворчал Тишка и протянул руку к птице, намереваясь её схватить.

Но попугай крепко укусил его за кончик пальца.

– Ишь ты, леший, ещё кусается!

И Тишка стал ловчиться, чтобы схватить попугая сзади. Вдруг тот, лениво ворочая своим толстым серым языком, совершенно ясно проговорил:

– Тишка дурак!

– Ах ты, нечистая сила!

Тихон испугался и даже ударился было бежать, так как отродясь не слыхивал, чтобы птица говорила человечьим языком да ещё ругалась…

Однако прирождённое любопытство остановило его.

– А ну-ка, скажи ещё!

Попугай, словно поняв его, снова пробормотал:

– Тишка дурак!

И тут Тишка вспомнил о своих, русских птицах, о болтливом скворце, что жил в дупле старой берёзы у птичной избы, который свиристел на все голоса, о жёлтых иволгах, которые, гомозясь в вершинах дубов гульёнковской рощи, кричали по-кошачьи, вспомнил, наконец, о рассказах старых людей, будто у какого-то протопопа была сорока, которая славила бога.

И ему уже не хотелось более свернуть шею этой красивой и удивительной птице, и он хлопнул себя по бёдрам и захохотал:

– Ну и птица, язви тебя! Ну и хитрый этот Скородум! Не иначе, как он подучил. Эх, ежели бы мне да такую ворону, я бы научил её не такому!..

Может быть, Тишка и выучил бы при случае попугая говорить по-иному, но тут со шлюпа увидели землю, и Тишка забыл о птице.

«Диана» подходила к южной оконечности Африки – к мысу Доброй Надежды.

Перед взорами мореплавателей открылась во всём своём величии Столовая гора, освещённая красноватыми лучами восходящего солнца. Вид твёрдой земли обещал покой и отдых после столь долгого и тяжёлого плавания.

В предвкушении этого заслуженного отдыха для своих мужественных спутников и помощников Василий Михайлович и вёл «Диану» к берегам английских владений. На душе его было спокойно, никакие опасения не тревожили его.

Оставалось всего тридцать миль до Столового залива, но этот залив был совершенно открыт для западных ветров, и поэтому Головнин решил идти в Симанскую бухту[83], где обычно стояла английская эскадра.

Однако в течение трёх суток он не мог сделать этого из-за