Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

составляет общественно приемлемое поведение еврея, и не кажутся болезненно зацикленными на том, как бы нелицеприятное описание евреев в литературном произведении не врезалось неизгладимо в общественное сознание и как бы подобные произведения не вызвали антисемитскую реакцию. Американских евреев сейчас в куда меньшей степени смущает неодобрительное отношение к ним неевреев, чем в то время, когда я только начинал публиковаться в 1950‐х годах; они теперь более искушены в понимании антисемитизма и его причин и менее скованы удушающими представлениями о нормальности.

А все потому, что они не так озабочены, как некогда, трудностями ассимиляции и их меньше беспокоит этническое неравенство в новом американском обществе в последние пятнадцать лет – в обществе, созданном мощным притоком более двадцати миллионов иммигрантов, куда менее способных к ассимиляции, чем они сами, иммигрантов, из которых около восьмидесяти пяти процентов составляют неевропейцы, чье заметное присутствие вновь заставило говорить о полиэтничности как ярком и непреложном факте нашей национальной жизни. Когда элиту Майами составляет кубинская буржуазия, а лучшими студентами Массачусетского технологического института являются китайцы, и никакой кандидат в президенты, выступающий на съезде Демократической партии, не может не козырнуть своей расовой или этнической принадлежностью, – где каждый это выпячивает и никого, кажется, это не коробит, – возможно, евреям тоже нет причин переживать о том, что они выпячиваются, да и выпячиваются они меньше.

В дополнение к стыду, который я возбуждал, еще была угроза, которую, как говорили, я представлял, якобы подтверждая предрассудки закоренелых ненавистников евреев и мобилизуя латентный антисемитизм нееврейских граждан страны в целом. Несколько лет назад видный исследователь еврейского мистицизма Гершом Шолем опубликовал в израильской газете гневную статью против «Случая Портного», предсказав, что не я, но все евреи дорого поплатятся за бесстыдство этой книги. Я узнал о статье Шолема совсем недавно, оказавшись в Израиле, – один университетский профессор из Тель-Авива пересказал мне аргументы Шолема и попросил высказать мое мнение. Я ответил, что история опровергла Шолема: с момента выхода в свет «Случая Портного» прошло более пятнадцати лет, и ни один еврей не заплатил за эту книгу больше тех нескольких долларов, которые он потратил на нее в книжном магазине. Что же мне на это сказал профессор? «Пока нет, – возразил он, – но неевреи воспользуются ею, когда придет пора».

Евреи, которых я все еще раздражаю, сродни этому израильскому профессору; для них опасность потрафить антисемитизму перекрывает все прочие соображения.

Конечно, есть масса евреев, как и неевреев, которым наплевать на мои книги, потому что, с их точки зрения, я просто не умею сочинять прозу. Меня это не коробит. Я указываю скорее на психологическую или идеологическую ориентацию, из‐за которой определенная группа читателей воспринимает «Случай Портного» как запретную пакость. И хотя пример этого израильского профессора вроде бы свидетельствует об обратном, подобная ориентация еврейских читателей, как мне представляется, уже сходит на нет просто в силу существования Израиля и его влияния на самосознание американских евреев.

Я имею в виду не гордость, которую могла внушить американским евреям военная мощь Израиля. Дело не в образах триумфального Израиля и не в наивных представлениях о непобедимости израильской армии, которые дали понять американским евреям, что им больше не надо удерживать себя в рамках защитной самоцензуры, а как раз наоборот: дело в обретенном ими теперь понимании того, что, во‐первых, Израиль – открытое, разноголосое, расколотое общество, которому присущи конфликты разнонаправленных политических целей и нерешенные вопросы морали, и, во‐вторых, там еврейское общество не утаивает от себя свои пороки и не может их утаить от мира. Потрясающая публичность, в которой существуют израильские евреи и к которой они постепенно привыкли, имеет массу причин, причем отнюдь не все они благородны, но безусловно одним из важных следствий беззастенчивого израильского саморазоблачения стало то, что американские евреи начали отождествлять широкий спектр поведения (с которым они сами, быть может, предпочли бы не ассоциироваться публично) с людьми, которые воспринимаются как в высшей степени евреи.

Обратимся к более общей теме: как вы относитесь к художественной прозе – как к способу познания мира или изменения мира?

Как к способу познания мира таким, каким его невозможно познать другим способом. Многое можно узнать о мире, не прибегая к помощи художественного вымысла, но нет других источников для познания посредством вымысла, потому что ничто не превращает мир в художественный вымысел. То, что вы узнаете о мире от Флобера, или Беккета, или Достоевского, ничего нового не добавляет к уже имеющимся у вас представлениям об адюльтере, или одиночестве, или убийстве – если вы знаете книги «Мадам Бовари», «Моллой» или «Преступление и наказание». Проза возникает из уникального способа исследования – воображения, и мудрость прозы неразрывно связана с воображением. Интеллект даже самого умного романиста частенько недооценивается или по меньшей мере воспринимается искаженно, когда его оценивают в отрыве от романа, который его воплощает: тогда, независимо от намерения, предполагается, будто роман адресован лишь уму, а не впитывается сознанием в целом, и сколько бы роман ни превозносили как произведение «мысли», в таком случае он перестает быть особым, незаменимым способом познания мира. Изъятая из литературного произведения мудрость писателя может показаться простой болтовней.

Романы безусловно влияют на поведение, формируют мнения, меняют привычки – разумеется, книга может в корне изменить чью‐то жизнь! – но лишь по воле самого читателя, решившего использовать произведение литературы в своих целях (причем эти цели могут ужаснуть писателя), а вовсе не потому, что произведение остается незавершенным, покуда читатель не предпримет с ним каких‐то практических действий.

Судя по вашим словам, вы и впрямь предпочитаете, чтобы литература ничего не меняла.

Все меняет все – никто с этим не спорит. Я говорю о том, что какие бы перемены ни вызывала литература, они обычно продиктованы намерениями читателя, а не писателя.

Есть одна сфера, которую писатели в силах изменить, и они каждодневно работают ради таких перемен, – и это сфера литературы. Писатель несет ответственность за честность своего художественного слова.

Вам не кажется, что значимости, если не самой честности, художественного слова угрожают такие конкуренты, как кино, телевидение и газетные заголовки, которые предлагают абсолютно иные способы познания мира? Не узурпировали ли популярные медиа исследовательскую функцию, которую вы относите к свойствам литературного воображения?

Художественная проза, имеющая исследовательскую функцию, не просто под угрозой, она в Америке фактически уничтожена как серьезный способ познания мира, причем в небольшой культурной элите страны это проявляется так же очевидно, как и среди десятков миллионов человек, для кого телевидение стало почти единственным способом какого бы то ни было познания. Оживленная беседа перворазрядных людей о десятиразрядном кинофильме вытеснила сколько‐нибудь продолжительную или глубокую дискуссию о новой книге. Легкая болтовня о кинофильмах в расслабленной импрессионистической манере, которую провоцируют сегодняшние кинофильмы, – вот к чему свелась не только литературная жизнь нелитературных людей, но и литературная жизнь вполне себе литературных. Похоже, даже