Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

удивления, как и из многого другого. Писателя обуревает не столько тема, сколько его собственная наивность в подходе к ней. Романист страдает от неподдельного незнания своей навязчивой темы. Время от времени он пытается взять ее в осаду, потому что особенность навязчивой темы в том, что он ее почти совсем не понимает.

Мы понимаем, что вам не хочется разъяснять смысл книги до ее публикации. Однако можете ли вы, не «объясняя» книгу, прокомментировать в общем плане необычную форму «Другой жизни», которая, безусловно, не похожа ни на одну из ваших предыдущих книг?

Обычно существует некий договор между автором и читателем, который разрывается на последней странице книги. В этой книге договор разрывается в конце каждой главы: персонаж, который умер и погребен, внезапно оживает, а персонаж, который считается живым, на самом деле мертв. Это не обычное аристотелевское повествование вроде тех, которые читатели привыкли читать или я привык писать. И дело не в том, что в книге отсутствует начало, середина и конец; тут просто множество начал, середин и концов. Это книга, где вы никогда не добираетесь до сути вещей – вместо того чтобы в финале ответить на все поставленные вопросы, в ней неожиданно все оказывается под вопросом. Поэтому кто бы ни читал эту книгу, его прочтение всегда ставится под сомнение, и книга последовательно шаг за шагом подрывает все предположения, сделанные по ходу сюжета, а читатель постоянно демонтирует все свои реакции.

Во многом это именно то, чего люди не хотят видеть в романе. В основном им нужна история, в которую они могут поверить, а в противном случае они не потрудятся раскрыть книгу. Они соглашаются, в рамках стандартного договора между автором и читателем, поверить в историю, которая им рассказана, – и вдруг в «Другой жизни» им рассказывают противоречивую историю. «Мне интересно, что там происходит, – говорит читатель, – но вот только тут почему‐то происходят сразу три истории. И что здесь правда, а что ложь? В какую из них вы хотите, чтобы я поверил? И зачем вы мне этим забиваете голову?»

Что здесь правда, а что ложь? Все истории в равной степени правдивы и в равной степени ложны.

Но вы спрашиваете, в какую из них поверить? Во все сразу / ни в какую.

Зачем вы мне этим забиваете голову? Потому что нет ничего необычного в том, что люди меняют свои истории. Люди постоянно рассказывают об одном и том же по‐разному – мы сталкиваемся с этим каждый день. И в этом нет ничего ни «модернистского», ни «постмодернистского» и ни в малейшей степени авангардистского: все мы все время пишем вымышленные версии своих жизней, противоречивые, но взаимно переплетающиеся истории, которые, какими бы тонко или грубо сфальсифицированными они ни были, создают наше представление о реальности и являются для нас точнейшим приближением к истине. Почему я этим забиваю вам голову? Потому что жизнь не обязательно имеет точный маршрут, не всегда представляет собой простую цепочку событий, не всегда подчиняется предсказуемому плану. И я намеренно предлагаю такой головоломный подход, чтобы драматизировать эту сложность. Все отдельные повествования движутся наперекосяк, но все они связаны воедино: это единство выражено в названии книги – идея другой жизни, иной версии жизни, жизни по другому сценарию. Жизнь, подобно писателю, обладает мощным импульсом к преображению.

II

Беседы о профессии

Писатель, его коллеги по перу и их работа

Памяти моего друга С. Х. Хьювелла[87]

1916–2000

Беседа с Примо Леви

Турин, 1986. Опубликовано в New York Times Book Review 12 октября 1986:

«A Man Saved by His Skills: An Interview with Primo Levi»

В ту пятницу в сентябре 1986 года, когда я приехал в Турин, чтобы продолжить беседу с Примо Леви, начатую однажды вечером прошлой весной в Лондоне, я попросил его показать мне лакокрасочную фабрику, где он сперва работал химиком, а потом, вплоть до выхода на пенсию, был ее управляющим. Всего в штате компании пятьдесят наемных сотрудников, по большей части это химики, которые трудятся в лабораториях, и опытные рабочие непосредственно на производстве. Производственные мощности, ряды цистерн-хранилищ, здание лаборатории, готовая к отправке продукция в огромных, с человеческий рост, контейнерах, цех по переработке и очистке отходов производства – все это занимает территорию в четыре или пять акров в семи милях от Турина. Урчание машин, в которых сушится смола, смешиваются краски и откачиваются сточные воды, не раздражает слух, а едкий запах, витающий в воздухе, – запах, который, по словам Леви, никак не выветривался из одежды еще года два после его ухода на пенсию, – совсем не противен, и огромный мусорный контейнер, заполненный до отказа черным вязким осадком, остающимся после химической очистки отходов, – не слишком уж неприглядное зрелище. Едва ли это можно назвать самым уродливым промышленным ландшафтом в мире, но тем не менее все это слишком не похоже на исполненные мудрости и чувства длинные фразы, то есть на фирменный знак автобиографической прозы Леви.

Но сколь бы ни далека была эта фабрика от духа его прозы, совершенно очевидно, что она близка его сердцу; освоившись, насколько я мог, в этом шуме и смраде, наблюдая мозаику труб, все эти чаны, цистерны и приборные доски, я вспомнил Фоссона, опытного монтажника из романа «Разводной ключ», который признавался автору, назвавшему Фоссона «моим альтер эго»: «Говорю вам: я обожаю находиться на рабочей площадке».

Пока мы шли через фабричный двор к лаборатории, простенькому двухэтажному зданию, построенному в бытность Леви управляющим, Леви сообщил: «Я же двенадцать лет не был на фабрике. Для меня это будет настоящим приключением». И добавил, что, наверное, почти все, с кем ему довелось когда‐то здесь работать, теперь уже на пенсии или в гробу, и верно: те редкие старики из бывших сослуживцев, что встречались нам на пути, казались ему привидениями. «Еще один призрак», – шепнул он мне на ухо, когда работник центрального офиса, который он когда‐то возглавлял, вырос словно из ниоткуда и поприветствовал его. Мы направлялись в ту часть лаборатории, где сырье проходило контрольную проверку перед отправкой в производственный цех, и я спросил Леви, что это за химический аромат, едва ощутимый в длинном коридоре: мне‐то казалось, что тут пахло больницей. Он слегка приподнял голову и, расширив ноздри, вдохнул воздух. И сказал мне с улыбкой: «Я чую запах и могу его анализировать, как собака».

Он, как мне показалось, оживился, точно юркий лесной зверек, чье внимание привлекли едва уловимые запахи и звуки леса. Сам Леви – маленький и тщедушный, хотя и не такого хрупкого сложения, как могло бы показаться из‐за присущей ему неприметности, и не такой шустрый, каким он, видимо, был в десять лет. В его теле, как и в его лице, вы угадываете черты лица и тела мальчика, каким он был когда‐то (большинство мужчин эти черты с возрастом утрачивают). Его