Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

с другим. Это факт моей жизни. В огромном коммерциализованном обществе, которое требует полной свободы выражения, культура – это ненасытное чрево. Не так давно первый американский писатель получил специальную Золотую медаль Конгресса за «вклад в развитие нации» – им стал Луи Лямур[81]. Эту медаль ему вручил президент в Белом доме. Единственная кроме нас страна в мире, где такого рода писатель мог бы получить высшую правительственную награду, – Советский Союз. В тоталитарном государстве, впрочем, вся культура контролируется режимом. К счастью, мы, американцы, живем в республике Рейгана, а не Платона, и, если не брать в расчет эту дурацкую медаль, культура у нас почти никого не интересует. И это прекрасно. Покуда правящие круги осыпают наградами Луи Лямура, а на прочих им наплевать, у нас все будет в порядке. Когда я в первый раз приехал в Чехословакию, мне вдруг стало ясно, что я работаю в обществе, где мне как писателю все позволено и ничего не имеет значения, в то время как чешским писателям, с кем я встречался в Праге, не позволено ничего и для них все имеет значение. Это не значит, что мне бы хотелось поменяться с ними местами. Я не завидую тому, что они подвергаются преследованиям и таким образом повышается их общественная значимость. Я даже не завидую их более важным и серьезным темам. Тривиализация у нас, на Западе, многого из того, что является чрезвычайно серьезным на Востоке, – это сам по себе сюжет, требующий недюжинного художественного таланта для его убедительной трактовки в литературном произведении. Написать серьезную книгу, которая не заявляет о своей серьезности с помощью риторических подсказок или тяжеловесной темы, что традиционно ассоциируется с серьезностью в литературе, – достойный вызов для писателя. Изображать морально затруднительную ситуацию, которая не является откровенно шокирующей или невыносимо ужасной, которая не вызывает всеобщего сочувствия и не охватывает масштабные исторические события, на фоне грандиозных зверств двадцатого века – что ж, это удел тех писателей, которые живут и работают там, где все позволено и ничто не имеет значения. Недавно я видел по английскому телевидению выступление Джорджа Стайнера[82], который осуждал современную западную литературу как абсолютно никчемную и не обладающую никакими качествами, и утверждал, что величайшие человеческие документы, литературные шедевры, могут создавать лишь души, растоптанные такими политическими режимами, какой существует в Чехословакии. И я удивляюсь, почему же тогда все писатели, которых я встречал в Чехословакии, так ненавидят свой режим и страстно желают, чтобы он исчез с лица земли. Неужели они не понимают, как это понимает Стайнер, что для них это шанс стать великими? Иногда одному-двум писателям, обладающим колоссальной жизненной силой, удается чудесным образом выжить и, избрав своей темой систему, обратить свои страдания в произведения высокого искусства. Но большинство тех, кто наглухо закрыт внутри тоталитарного государства, обречены как писатели на удушение системой. Эта система не создает шедевров, она может создать только сердечные заболевания, язву, астму, она создает алкоголиков и невротиков, она порождает озлобление, отчаяние и безумие. Писатели там интеллектуально изувечены, духовно деморализованы, больны физически и отлучены от культуры. Зачастую их заставляют умолкнуть. Девять десятых самых лучших из них никогда не напишут свои шедевры: система им этого не позволит. Писатели, лелеемые этой системой, – партийные борзописцы. Когда подобная система доминирует на протяжении жизни двух-трех поколений, двадцать, тридцать, сорок лет неутомимо шлифуя писателям мозги, запас их идей и мыслей оскудевает, язык горкнет, читательская аудитория медленно вымирает от голода, и существование национальной литературы – самобытной, разнообразной, живой (а это совсем не то что выживание одинокого сильного голоса) – становится практически невозможным. Литература, имеющая несчастье слишком долго оставаться в изоляции, в подполье, неизбежно становится провинциальной, отсталой, даже наивной, несмотря на груз мрачного опыта, из которого, возможно, она выросла. В отличие от этой литературы, наши произведения не были лишены подлинной искренности, потому что мы как писатели не находились под пятой тоталитарного государства. Я не знаю ни одного западного писателя, за исключением Джорджа Стайнера, кто бы питал настолько грандиозные и сентиментальные иллюзии о человеческих страданиях – и литературных «шедеврах», – чтобы вернуться из‐за «железного занавеса», считая себя обделенным, раз ему не пришлось сражаться с убогой интеллектуальной и литературной средой. Если меня поставить перед выбором: или Луи Лямур, наша творческая свобода и наша многообразная и живая национальная литература, с одной стороны, или Солженицын и их культурная пустыня и сокрушительное подавление свободы – с другой, то я выберу Лямура.

Но вы как писатель не ощущаете себя безвластным в Америке?

Сочинением романов не проложишь путь к власти. Я не верю, что в нашем обществе романы способны кого‐то серьезно изменить, кроме сравнительно небольшого числа людей, которые являются писателями и на чьи книги, разумеется, существенно повлияли книги других писателей. Но не думаю, что то же самое происходит с читателями, и я бы не стал на это надеяться.

Какое же тогда действие оказывают романы?

На простого читателя? Романы дают читателю тексты для чтения. В лучшем случае писатели способны изменить читательские привычки. Мне это кажется единственной реалистической надеждой. И этого, по‐моему, вполне достаточно. Чтение романов – глубокое и ни с чем не сравнимое удовольствие, это захватывающий и таинственный вид человеческой деятельности, который требует не больше нравственного или политического обоснования, чем секс.

Но у этой деятельности есть ли какие‐либо еще последствия?

Вы спрашивали, не думаю ли я, что моя проза изменила что‐либо в культуре, и мой ответ: нет. Да, конечно, я вызвал некое возмущение, но люди все время возмущаются по тому или иному поводу; для них это образ жизни. Я же ничего не значу. Если вы спросите, хочу ли я, чтобы моя проза что‐то изменила в нашей культуре, мой ответ опять же: нет. Я хочу одного: приковать к себе внимание моих читателей, пока они читают мою книгу – и, если мне это удастся, приковать их внимание так, как никакому другому писателю это не удается. А потом пусть они снова возвращаются в свой привычный мир, где другие стараются их изменить, убедить, соблазнить и подчинить своей власти. Лучшие читатели – те, кто читает книги, чтобы освободиться от всего этого шума, чтобы дать волю своему воображению, которое обычно стиснуто обручем условностей и ограничений, не имеющих отношения к литературе. Это то, что любой ребенок, обожающий книги, понимает сразу же, хотя идея важности чтения отнюдь не детская.

Последний вопрос. Как бы вы себя описали? Какой вы, по‐вашему, в сравнении с вашими зримо изменчивыми персонажами?

Я похож на человека, который пытается зримо изменить себя в себе самом и превратиться в своих зримо изменчивых персонажей. Я очень похож на человека, который проводит весь день за письменным столом.

Интервью о Цукермане

Интервью Эшеру З. Мильбауэру и Дональду Уотсону для их книги «Читая Филипа Рота» (New York: St.