Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

Рунге, соглашаясь с командиром миноноски, едва приметно кивнул.

– Ваше благородие, надо уходить. – Мамонов, похудевший, с постаревшим мальчишеским лицом и обмороженными щеками, нагнулся над лейтенантом: – Здесь мы погибнем… Все погибнем!

– Куда уходить, юноша? – Лебедев усмехнулся. – Куда? Если только в нети, в которых правит старый лодочник Харон…

– К родным… В Санкт-Петербург.

– В Петроград, – жестким тоном поправил Лебедев, уткнул лицо в воротник шинели, подышал внутрь. – Нет там у меня никого. Не осталось. Летом, когда мы плавали по Онеге, у меня умер отец. Больше не осталось никого. И ничего не осталось, если говорить, юноша, откровенно. Ничего такого, что роднило бы меня с этим светом, держало тут, не осталось. – Лебедев вновь подышал в воротник шинели.

– Говорят, на фронте должен появиться сам Миллер, – неожиданно проговорил Рунге. Он присел на корточки, уперся рукой в дно окопа, чтобы не упасть, и теперь смолил самокрутку, зажатую в кулаке. Лицо у Рунге было усталым, отчужденным, спокойным.

Лейтенант высунул нос из-за воротника.

– Ну и что он сделает, Миллер этот? А, Иван Иванович? Возьмет в руки хлыст и пойдет разгонять красных? Исключено. Скорее все произойдет наоборот. Наводнит окопы своими людьми? Тоже исключено. – В тоне Лебедева послышались раздраженные нотки. Горечь в голосе проступила сильнее.

На окопы налетел ветер, поднял жесткую, остро режущую кожу крупку, швырнул несколько горстей на головы людей, заблажил пьяно, забормотал, будто ненормальный, сбежавший из больницы, загоготал и унесся в поле, стараясь на ходу выдрать торчащие из снега былки. Лебедев протер перчаткой слезящиеся от мороза и усталости глаза.

– Даже если тут появится десяток Миллеров, то и в этом случае они вряд ли что сделают. Если только устроят психическую атаку, но красным на все психические атаки наплевать. А потом, я не верю, что Миллер появится на фронте.

Лебедев был прав, хотя и он не догадывался о том, что штаб северных войск, чтобы не создавать панику на фронте, запретил сообщать об отъезде Миллера из Архангельска; тем, кто спрашивал, отвечали, глядя ясными глазами прямо в лицо:

– Генерал-губернатор выехал на фронт.

Но слишком многие из тех, кто оставался в Архангельске, видели Миллера на причале… С вещами.

– Ваше благородие, – вновь наклонился над лейтенантом Мамонов, – уходить надо.

– Куда? – с беспощадным равнодушием спросил Лебедев.

– Мы здесь погибнем, господин лейтенант.

– А мы и так погибнем, и этак. Все. И живые, и мертвые – все! Нас, Мамонов, предали. – Губы у Лебедева болезненно задергались, он щелкнул кнопками перчаток и приложил ко рту ладонь: – Уходите, Мамонов! Оставьте нас с Иваном Ивановичем одних.

Мамонов вздохнул жалостливо, потом протестующе покрутил головой:

– Нет.

– Уходите, Мамонов! Все, кто еще остался, можете уходить!

– Нет! – На лице Мамонова проступило сложное выражение: смесь потерянности и одновременно великодушия. Он тщетно пытался понять лейтенанта, проникнуть в его мысли, но все попытки были пустыми.

Один из матросов – товарищей Мамонова – настороженно приподнялся над окопом, вгляделся в поле, по которому носился гогочущий ветер, задирал до самых облаков снежные хвосты, хрипел разбойно, – увидел там что-то опасное и выставил перед собой ствол винтовки.

– Уходим, Мамонов, раз господин офицер просит, – сказал он. – Просьбы надо уважать, Мамонов.

– Нет! – Мамонов привычно тряхнул головой.

– Не «нет», а «да». Уважь господ офицеров! Пошли отсюда, Мамонов!

Казалось, что в мире совсем не осталось мест, где бы еще жили люди, все кругом было пустынно, дико, словно вселенский мор прокатился по миру, ничего после себя не оставил, только пустоту.

Не знал Лебедев, что уже три фронта перестали существовать, что Миллер со своим семейством находится далеко в море, плывет в Норвегию, что престарелый генерал Квецинский[25], за которым с совком и веником неотступно следует ординарец, подгребает песок, сыплющийся из старца, сменил деятельного Марушевского на его посту. Максимум, на что оказался способен Квецинский, – лихо сморкаться в пальцы и быть объектом насмешек у офицеров-фронтовиков. Едва сменив предшественника, он проиграл все, что можно было проиграть. Не оправдал надежд…

Все тихо и безудержно покатилось в преисподнюю. Ничего этого лейтенант Лебедев не знал – просто не мог знать, – но он имел отличное чутье и все это хорошо ощущал.

Конечно же Миллер мог совершить организованное отступление, мог спасти свои войска, но не сделал этого. Даже противники Миллера, в частности комиссар фронта Кузьмин, и тот удивился странной легкости, с которой Миллер сдал занимаемые позиции.

– Расстояние между нами и отступающими белыми частями исчислялось десятками верст, – говорил Кузьмин, докладывая обстановку на заседании Реввоенсовета фронта, – преследовать их мы не могли – у нас на это не было ни сил, ни боеприпасов, ни питания. Белые могли совершенно спокойно совершить переход на великолепно укрепленные мурманские позиции, но этого не сделали. А после бегства штаба и самого генерала Миллера подразделения белых стали расползаться, как гнилая бумага, – солдаты их уже везде и во всем стали видеть измену. Не стало людей, которые координировали бы отступление, штаб белых практически прекратил свое существование. Бездействие его было преступно.

– Ваше благородие, поднимайтесь, – вновь навис над лейтенантом Лебедевым настырный Мамонов, всхлипнул, словно обиженный мальчишка, – ему было жаль лейтенанта.

– Уходи! – окутался облачком жесткого пара Лебедев, глянул на двух сгорбившихся в дальнем углу окопа матросов, махнул им: – Уходите!

– Без нас вы погибнете – убьют! По всему фронту идут убийства – солдаты убивают офицеров.

Лебедев неожиданно усмехнулся, просипел изменившимся голосом:

– Поздно! Нас с Иваном Ивановичем поздно убивать… Понятно?

Мамонову ничего не было понятно, но тем не менее он тряхнул головой:

– Понятно!

– Вот и хорошо. – Лейтенант раздвинул потрескавшиеся помороженные губы. – А теперь уходите!

Через несколько минут матросы ушли. Лебедев запрокинул голову, вгляделся в косматое воющее небо, проговорил спокойным полумертвенным голосом:

– Шансов дойти до Архангельска у нас нет ни одного.

– Я это знаю, – сказал ему Рунге.

– Даже если бы мы переоделись в крестьянские зипуны.

– Да, – согласился с командиром Рунге.

Некоторое время Лебедев молча глядел в небо, смаргивал с глаз слезы, колючие снежинки, приносящиеся из горних высей, еще что-то, мешавшее ему смотреть в вечность, подумал о том, что он еще живой и это – странно. Он не должен быть живым, должен обратиться в невесомость, в воздух, в пар. Думы его сейчас должны находиться где-то далеко-далеко, там, где тепло и светло, но душа его почему-то задержалась в холоде… По воле хозяина застряла.

Лебедев с досадою поморщился.

Неожиданно рядом с оглушающим звуком раскололась земля, разлетелась на несколько частей, тугой вал горячего воздуха буквально откинул Лебедева на стенку окопа, он застонал.

В ноздри ему шибануло ядовитым кислым воздухом, небо перед глазами разъялось и поплыло в разные стороны. Лебедев застонал снова, выпрямился в окопе.

В трех шагах от Лебедева, на дне окопа, откинув голову назад, строго и очень внимательно глядя на командира, сидел Рунге. Мертвый. Из виска у него вытекала струйка крови, висок был пробит.

– Вот и все, – глядя на Рунге, спокойно проговорил Лебедев. –