Маска Красной Смерти - Эдгар Аллан По

ночью. Днем пытка размышления была крайней, ночью – верховной. Когда угрюмая тьма распространялась по земле, тогда, объятый ужасом самой мысли, я дрожал, как трепещущие перья султана на похоронных дрогах. Когда природа не могла более выносить бодрствования, я соглашался уснуть лишь с борьбою, ибо я трепетал, размышляя, что, проснувшись, я могу увидеть себя жильцом могилы. И когда наконец я погружался в дремоту, это было лишь для того, чтобы сразу низринуться в мир призраков, над которыми, вея обширными, соболино-черными, затеняющими крылами, реяла, господствуя, одна похоронная мысль.

Из бесчисленных мрачных образов, которые угнетали меня таким образом во сне, я выбираю для памяти лишь одно одинокое видение. Мне мнилось, я был погружен в каталептический транс, более чем обычной длительности и глубины. Внезапно ко лбу моему прикоснулась ледяная рука, и нетерпеливый, бормочущий голос прошептал мне на ухо слово: «Встань!»

Я сел, выпрямившись. Тьма была полная. Я не мог видеть лица того, кто разбудил меня. Я не мог припомнить ни времени, когда я впал в транс, ни места, где я тогда лежал. В то время как я оставался недвижным и пытался собраться с мыслями, холодная рука с диким порывом схватила меня за кисть моей руки и быстро ее потрясла, меж тем как бормочущий голос опять сказал:

– Встань! Разве я не велел тебе встать?

– А кто ты? – спросил я.

– У меня нет имени в тех областях, где я пребываю, – отвечал голос мрачно, – я был смертным, а ныне демон. Я был безжалостным, а ныне полон сострадания. Ты чувствуешь, как я дрожу? Зубы мои стучат, пока я говорю, но это, однако же, не от холода ночи – ночи без конца. Но эта чудовищность невыносима. Как можешь ты спокойно спать? Я не могу успокоиться из-за воплей этих великих пыток агонии. Это зрелище превосходит то, что я могу вынести. Вставай, иди со мною в вечную ночь и дай мне разоблачить перед тобой могилы. Или это не зрелище злополучия? Гляди!

Я взглянул; и невидимая фигура, все еще сжимавшая меня за кисть руки, сделала так, что все человеческие могилы предстали разъятыми, и из каждой исходило слабое фосфорическое сияние разложения, так что я мог заглянуть в самые сокровенные уголки и видеть окутанные в саван тела в печальной и торжественной их дремоте с червем. Но увы! Действительно спящие на много миллионов были меньше числом, чем те, которые не спали вовсе, и было там слабое борение; и было там общее скорбное беспокойство; и из глубин бесчисленных ямин исходил мрачный шелест одеяний похороненных; и среди тех, что казались спокойно отдыхающими, я увидел, что обширное число их переменило, в большей или меньшей степени, окоченелую и принужденную позу, в каковой первоначально они были похоронены. И меж тем как я глядел, голос опять сказал мне:

– Неужели же это… о, неужели же это не скорбное зрелище?

Но прежде чем я мог найти слово для ответа, фигура перестала сжимать кисть моей руки, фосфорические светы погасли, и могилы внезапно и насильственно закрылись, меж тем как из них изошло смятение отчаивающихся воплей, снова говоря:

– Неужели же это – о Боже! – неужели же это не скорбное, не прискорбное зрелище?

Подобные фантазии, возникая ночью, простирали свое устрашающее влияние далеко на часы бодрствования. Нервы мои были в совершенно расслабленном состоянии, и я сделался жертвой беспрерывного ужаса. Я не решался ездить верхом, или гулять, или предаваться какому-либо развлечению, которое могло бы отвлечь меня от дома. Я более не дерзал на самом деле отступать от непосредственного присутствия тех, которые знали о моей склонности к каталепсии, из опасения, что, впавши в один из моих обычных припадков, я, пожалуй, буду схоронен прежде, чем мое действительное состояние будет обнаружено. Я сомневался в заботе, в верности самых дорогих моих друзей. Я боялся, что во время какого-нибудь транса, большей, чем обыкновенно, длительности, ими может овладеть мысль считать меня безвозвратно потерянным. Я дошел даже до того, что боялся, что, раз я причиняю так много хлопот, они будут рады счесть какой-либо очень продолжительный припадок достаточным извинением, чтобы избавиться от меня совершенно. Напрасно пытались они снова меня уверить, давая самые торжественные обещания. Я вымогал священнейшие клятвы, что ни при каких обстоятельствах они не похоронят меня до тех пор, пока разложение не дойдет вещественно до таких ступеней, что дальнейшее сохранение станет невозможным. И даже тогда мои смертельные страхи не хотели слушаться рассудка, не хотели принять утешения. Я предпринял целый ряд выработанных предосторожностей. Между прочим, я переделал фамильный склеп таким образом, что его легко можно было открыть изнутри. Малейшего нажатия на длинный рычаг, простиравшийся далеко в гробницу, было достаточно, чтобы железные врата раскрылись. Были сделаны также приспособления для свободного доступа воздуха и света, и соответствующие запасы пищи и воды должны были быть поставлены в непосредственной близости от гроба, предназначенного для принятия моего тела. В этом гробе изнутри была теплая и мягкая обивка, и у него была крышка, сделанная по тому же методу, что и входные двери свода, с добавлением пружин, так прилаженных, что слабейшего движения тела было бы достаточно, чтобы освободиться. Кроме всего этого, с потолка склепа свешивался большой колокол, веревка которого, так было замыслено, должна была проходить через отверстие в гробу, будучи прикреплена к одной из рук трупа. Но – увы! – что значит бдительность перед судьбой человека? Даже таких благоустроенных достоверностей было недостаточно, чтобы спасти от крайних пыток погребения заживо злополучного, осужденного на такие пытки!

Пришло время – как приходило оно нередко и до того, – когда я почувствовал себя возникающим из полной бессознательности к первому, слабому и неопределенному ощущению существования. Медленно – с черепашьей постепенностью – приближалась слабая серая заря духовного дня. Тупая неловкость. Апатическое ощущение глухой боли. Ни заботы, ни чаяния, ни усилия. Потом, после долгого промежутка, звон в ушах; потом, после промежутка еще более долгого, ощущение зуда или покалывания в конечностях; потом кажущаяся вечной полоса сладостного спокойствия, во время которой ощущения пробуждения борются, пытаясь принять форму мысли; потом вторичное короткое впадение в небытие; потом внезапное пробуждение; наконец, еле заметное дрожание век и немедленно за этим электрический толчок ужаса, смертельного и неопределенного, посылающего кровь потоками от висков к сердцу. И теперь первая настоящая попытка думать. И теперь первая попытка вспомнить. И теперь частичный и ускользающий успех усилия. И теперь память настолько вернула свое господство, что в некоторой мере я сознаю свое состояние. Я чувствую, что я просыпаюсь не от обыкновенного сна.