Кто-то,с кем можно бежать - Давид Гроссман

- Ваш тост, господин, - сказал официант. Хонигман шокировано посмотрел на него. Тост? Сейчас? В такое критическое время? Схватил свой ранец, бросил купюру и быстро выбежал из кафе. На углу улицы нашёл телефон-автомат и набрал номер.

- Да! – утвердительно произнёс сильный и сухой женский голос. В трубке был слышен шум кастрюль, льющейся воды, работающих людей.

- Госпожа Лея? – дрожа спросил Хонигман.

- Да. Кто это.

Он торопливо заговорил глухим голосом, тяжело дыша:

- Это Хонигман Моше. Сейчас у меня, к сожалению, нет возможности представиться по всей форме, но я должен рассказать Вам одну необычную историю. Историю о, - он снова взглянул на записку, - о Тамар. Не уделите ли Вы мне минуту Вашего времени?

Пять минут спустя, испытывая головокружение от событий, случившихся в последние минуты, Хонигман влетел обратно в кафе, заставил официанта вернуть ему его тост, который ещё не успел остыть, и откинулся на стуле с недоумённым и счастливым выражением. Примерно через минуту он начал нервничать, что Лея до сих пор не пришла. Он встал, выглянул в дверь, вернулся, громко вздохнул. Снова и снова смотрел на часы (у него были часы, выпущенные в Израиле во времена британского мандата[41]; вместо цифр на нём были имена двенадцати колен Израилевых. Сейчас они показывали время Звулун и двадцать минут, Хонигман не знал, как он проведёт время до без десяти Нафтали). Он непрерывно заглядывал в записку, гладил её глазами, как будто это был выигрышный лотерейный билет, ещё и ещё раз перечитывал последние слова:

"Заранее благодарю Вас за огромную помощь. Если бы я могла оказать Вам ответную услугу или, хотя бы, оплатить телефонный разговор. Надеюсь, что очень скоро у Вас случится что-то хорошее, что вознаградит Вас за Вашу доброту. С благодарностью и уважением, Тамар".

Всего шесть дней осталось до побега, а она ещё не представляла, как устроить, чтобы они с Шаем встретились на полпути между местами их выступлений. Она была так напугана, что не могла думать ни во время долгих поездок, ни в кровати. Это было нелогично и безответственно, но она просто не могла прорваться сквозь завесу тумана, которая опускалась на неё, когда её мысли приближались к опасной зоне.

В пятницу после ужина ребята расставили стулья вдоль стен в столовой. Песах и двое из его помощников присоединились к ним. Жена Песаха тоже пришла. Маленькая, тихая женщина, которая смотрела на Песаха с обожанием и, когда улыбалась, держала губы сомкнутыми. И Шай пришёл, приплёлся за Песахом и сел там, где Песах ему указал. Образовался большой спокойный круг. Легко потекла беседа. Девушка по имени Ортель, фокусница, сказала, что эти деревянные стулья точно как те в школе, которые ломали ей спину, и вдруг пошли разговоры об учителях, о занятиях, о ежегодных экскурсиях. На несколько минут показалось, что это такой лагерь отдыха. Или, как сказала когда-то Шели - лагерь для творческой молодёжи.

Шай сидел, съёжившись. Упрямо избегая её взгляда. Восемнадцатилетний старик. Она сидела напротив него и по привычке, ставшей натурой, начала пропитываться его жалкостью. В течение нескольких мгновений она увяла, и её тело согнулось в ту же поверженную позу. Они были похожи в эту минуту, как две одинаковые карточки в игре на запоминание. Если бы кто-нибудь заметил это, у него возникли бы подозрения. Тамар думала о пятничных вечерах дома до того, как на них свалилась трагедия с Шаем. Вспоминала многократно повторяющиеся мамины попытки организовать хотя бы раз в неделю спокойный ужин без споров и ссор. Раз в неделю побыть семьёй. Мама даже пробовала в течение нескольких недель зажигать свечи, благословлять, хотела завести "ритуал", чтобы каждый член семьи рассказал о каком-нибудь волнующем событии, которое случилось с ним за неделю... Внезапно, впервые с тех пор, как она покинула дом, Тамар почувствовала, что скучает по маме, по её благим намерениям, которые все остальные в семье постоянно и даже жестоко подавляли, по её глупым стараниям, вызывающим жалость... Мама, которая так не подходит этой колючей и язвительной семье; которую жизнь с нами сделала угрюмой и склочной, а это, может, совсем и не в её характере... Нет, правда, думала Тамар, озарённая новой догадкой, бедная мама, всю свою жизнь она живёт на враждебной территории – боится, что будут смеяться над тем, что она говорит с таким серьёзным и безмерно глубоким выражением, без всякой надежды на успех силится расколоть папин панцирь сарказма, и гениальность Шая, и мой отказ быть её подругой, сестрой и домашней зверушкой... На какое-то мгновение она забыла, где находится. На неё накатила волна жалости и сожаления, сожаления о большом и непоправимом разрушении этой семьи, этих четырех одиноких людей, четыре человека на свете, каждый сам за себя. В ней вдруг возникла мощная потребность откровенно поговорить с кем-нибудь об этом, с кем-нибудь извне, не из семьи, разделить с ним немного эту ношу, которая разрывает ей сердце.

Шай вздохнул, она услышала его лёгкий вздох сквозь шум в комнате, и у неё тоже вырвался вздох. Они сидели и смотрели друг на друга. Кто знает, что сейчас делают родители, подумала она. Одни дома. По разные стороны огромного обеденного стола. Несколько дней назад они вернулись из отпуска. "В этом году мы тем более не откажемся от отпуска! – категорично заявил папа, с этим его жестоким и вымученным "назло". – Жизнь продолжается. Точка". Отрезал, и его правая бровь затрепетала, как хвост ящерицы, подчёркивая выражение замкнутости на его лице. А потом, конечно, начали приходить письма, которые она оставила у Леи. "Не ищите меня", - было написано в каждом из них после самых незначительных и успокаивающих историй, которые она сочинила. А в конце всегда: "У меня, правда, всё хорошо. Не беспокойтесь. Дайте мне свободу, не больше. Тридцать дней. Когда вернусь, всё объясню. Увидите, всё будет хорошо, верьте мне, пожалуйста, я вам обещаю".

- Приготовься, - прошептала ей Шели, пробудив её от грёз, - всегда, когда Адиночка здесь, бывает торжественная речь, приготовь носовые платки.

- Дорогие ребята и девушки, - начал Песах и поднял бокал с вином для освящения Субботы, - ещё одна неделя прошла, и мы рады, что мы здесь вместе, как большая и дружная семья, и встречаем священную Царицу-Субботу.

- А-минь! – прошептала Шели, и Тамар толкнула её бедром, чтобы перестала смеяться.

- И в эту неделю тоже каждый из нас работал, старался и прилагал усилия, и справедливо заслужил свой субботний отдых. – Тамар посмотрела на Песаха, и он опять показался ей другим: исполненным воспитательного, почти государственного, величия. – Старожилы здесь знают девиз, в который я всегда верю, что искусство – это не больше двадцати процентов таланта и восемьдесят процентов тяжёлого труда.

- И ещё пятьдесят процентов прибыли, - прошептала Шели, и кто-то справа прыснул от смеха. Песах сверкнул туда чёрным, порицающим глазом.

- И я ещё раз хочу вам сказать, как я горд и счастлив быть вашим воспитателем. Я знаю, что среди нас есть товарищи, у которых бывают трудные времена, а у нас, как известно, не лезут друг другу в душу и уважают чужие тайны. И, несмотря на всё это, позвольте мне, как вашему наставнику и руководителю, сказать вам, что каждый из вас – супер-профессионал и делает своё дело самым лучшим образом, и мы всегда помним замечательное правило, что представление должно продолжаться, даже если человек встал с левой ноги или глубоко расстроен, главное, чтобы публика этого не заметила.

- Сейчас будет Рубинштейн и всё, - процедила ей Шели углом рта.

- И как сказал один великий артист Артур Рубинштейн...

- Да прославится имя его, - продолжила Шели, и несколько голосов шёпотом ответили "аминь".

- ...в конечном итоге искусство – вот главный источник человеческого счастья! – Процитировал Песах. – И вы, дорогие ребята и девушки, знаете, что для меня каждый из вас - потенциальный Рубинштейн, и моя жена Адина свидетель, что я каждый вечер и каждое утро говорю ей, - его безликая жена энергично закивала, не дожидаясь того, что он скажет, - что, возможно, в один прекрасный день окажется, что один из живущих в нашем общежитии – Рубинштейн третьего тысячелетия! – Несколько ребят зааплодировали, Песах движением руки остановил их. – Но я уверен, что и тогда он будет помнить, что здоровые и важные принципы того, как давать представление, как удерживать публику, как любой ценой сохранить профессионализм, любой ценой! Все эти основы он получил здесь у нас, в нашем скромном, семейном творческом коллективе, шабат шалом и лехаим!

- И во славу государства Израиль, - процедила Шели и облегчённо вздохнула.

Песах выпил до дна свой "Кондитон[42]", его кадык поднимался и опускался. Несколько парней бурно зааплодировали и закричали: "Лехаим".

- Сколько патетики, - прошептала ей Шели, - я не могу на него смотреть. На прошлой неделе я заходила к нему домой взять халы на пятницу. Так он с такой гордостью берёт и показывает мне свою личную комнату. Что я тебе скажу, Тами, комната подростка семидесятых годов: огромный плакат Джими Хендрикса на полстены, ещё у него там такой череп, наверняка пластмассовый, с красными фонарями в глазах, и длинная колючка в гильзе снаряда, искусство, блин, и все его фотографии и кубки по борьбе, и какая-то гитара времён Тихо, наверно украл из своего армейского ансамбля...