Кто-то,с кем можно бежать - Давид Гроссман

И, пока он говорил, она услышала скрип двери позади него. Она дома на кухне услышала, а Шай здесь не слышал. Он сказал ещё несколько слов, потом замолчал, начал глубоко и часто дышать и забормотал "Нет, нет... нет...", после этого она услышала другой голос, нечеловеческий, будто рычание хищника в прыжке, что-то, поднимающееся из самых внутренностей, и тогда начались удары, один за другим, как мешок с песком об стену. Раз и ещё раз, и крик, и завывание, в первое мгновение показавшееся ей звериным.

Отсюда, из этой комнаты.

Только не думать об этом. Пролистала дальше. Проверить следующие дни. Искала строки, где было написано "Иерусалим". Потом в этих строках искала своё имя и его. Не находила, не находила. Сверху донёсся звон вилок и ложек. Там начали убирать. У неё есть ещё минута-полторы. Её палец бежал по дням. Остановился на ближайшем воскресенье. Только её имя было в строке Иерусалима. Шай был в Тверии. Палец пронёсся по всей строке. Упёрся в следующую пятницу. Её глаза расширились: его имя и её, одно возле другого. Шай будет выступать в месте, обозначенном П.М., а она направляется в С.П., оба выступления между десятью и одиннадцатью часами утра. Она закрыла блокнот и положила в ящик, минуту стояла, дрожа всем телом: через девять дней. Неделя и два дня. Он будет на площадке "Машбира", она – на Сионской площади. Расстояние в несколько сотен метров. Как ей устроить их встречу. Ей это в жизни не удастся. Она вытащит его отсюда через девять дней.

Сейчас уходи, кричали все её чувства. Не меньше пяти минут прошло с тех пор, как она вышла из столовой, и её тарелка осталась на столе, Песах может послать кого-то её искать. Но она ещё не всё сделала. Подбежала к двери, приоткрыла и выглянула. Коридор был пуст. Голая лампочка раскачивалась, рассыпая мутные жёлтые тени. Тамар тихо закрыла дверь и вернулась в комнату, к столу, к телефону. Её пальцы так дрожали, что она не смогла правильно набрать номер. Набрала ещё раз. Где-то зазвонил телефон. Только бы она была дома, умоляла Тамар изо всех сил, только бы она была дома.

Лея взяла трубку. Её голос был решительным и бодрым, как будто она стояла и ждала звонка.

- Лея... – прошептала Тамар.

- Тами, мами! Где ты, девочка, как ты? Приехать?

- Лея, не сейчас. Слушай: в следующий четверг от десяти до одиннадцати, жди с машиной...

- Подожди, не так быстро. Я должна записать...

- Нет, некогда. Запомни: в следующий четверг.

- От десяти до одиннадцати. Куда мне приехать?

- Куда? Постой... – жёлтый Леин "Жук" возник перед её глазами. Она пыталась мысленно увидеть маленькие улочки в центре города. Она не знала, по какой из них разрешён проезд транспорта, на какой одностороннее движение, и какое место будет ближе всего к Шаю, чтобы ему не пришлось слишком далеко бежать.

- Тамар? Ты где?

- Я думаю. Одну минутку.

- Можно тебе что-то сказать, пока ты думаешь?

- Я так рада слышать тебя, Лея, - задохнулась она.

- А я здесь ногти грызу. Уже почти три недели тебя не видно и не слышно! Нойка меня мучает, где мами, где мами, только скажи, родная моя, тебе удалось? Ты попала туда?

- Лея, я должна кончать. – В коридоре послышались шаги. Она бросила трубку и свернулась в маленький испуганный комок позади стола. Подождала ещё несколько ударов сердца. Полная тишина. Наверно, эти звуки ей только показались от страха. По крайней мере, сумела передать сообщение Лее. Теперь нужно выбраться отсюда.

Подкравшись на цыпочках к двери, она испытала непреодолимый порыв позвонить ещё кому-то. Это было глупо, совершенно ненужный слалом между логикой и безрассудством; но желание поговорить ещё с кем-то из прошлой жизни загорелось в ней. Она уже была у двери, держалась за ручку, и остановилась, разрываясь. Нужно уходить отсюда. Кому позвонить? Родителям? Пока нельзя. Разговор с ними сломает её. Идан и Ади сейчас в Турине, а даже, если бы и вернулись, о чём можно с ними говорить. Кто остался. Алина и Тео. Алина или Тео? Как лунатик, она направилась к телефону. Лея, Алина и Тео. Три её подруги. Три её мамы. "Тео – мама ума, - написала она как-то в дневнике, - Лея – сердца, а Алина – голоса". Бессознательно подняла трубку. В её ушах дико выла сирена, но она не могла противиться своему желанию. Разговор с Леей моментально пробудил в ней всё, что она заталкивала и хоронила глубоко внутри себя в течение этих недель, и Тамар была захвачена и омыта воспоминаниями о другой своей жизни, об обыденности, свободе и простоте, и как можно делать всё, не думая семь раз о том, не проверяют ли тебя, не следят ли, и как можно говорить всё, что приходит в голову. Как во сне, будто одурманенная, которая отчаянно нуждается в тепле, в любви, она набрала ещё один номер.

Послышался гудок. Тамар представила чёрный старинный телефонный аппарат с круглым наборным диском и быстрый мягкий перестук матерчатых сандалий:

- Да, алло? – спросил резкий голос с глубоким древним акцентом. – Алло, кто это? Одну минутку, это Тамар? Моя Тамар?

Рука. Красная, тяжёлая, с чёрным квадратным перстнем, скреплённым полосой золота, опустилась на телефон и прервала разговор.

- Этого я от тебя не ожидал, - сказал Песах и зажёг лампу, залив комнату светом, - от тебя меньше всего. Личные разговоры по телефону общежития? И кому же звонили колокола? Кому-то, кого мы знаем? Маме-папе? Или вообще кому-нибудь другому? Сядь! – рявкнул он, с силой толкнул её на свой стул и начал расхаживать взад и вперёд позади неё. У неё окаменел затылок. Так проколоться. Точно, как Шай, она прокололась. И в той же комнате.

- Теперь есть две возможности. Или ты скажешь по-хорошему, с кем говорила, или мы тебя заставим. Что выбираешь? – он навалился всей тяжестью на стол перед ней. Исходящая от него жестокость обдавала её мощными горячими волнами, его бицепсы бегали под кожей, как щенки в брюхе. Тамар проглотила слюну.

- Я говорила со своей бабушкой, - прошептала она.

- Бабушка, а? В таком случае есть ещё две возможности, - медленно сказал он, и её поразило, как в одно мгновение ушёл внутрь обильный жир с его лица, и выступили кости в виде призрачного чертежа обнажённого черепа, - или я попрошу у тебя номер, который ты набирала, и ты дашь мне его по-хорошему...

Тамар молчала.

- Тогда вторая возможность: я делаю повторный набор.

Она смотрела на него без выражения. Только бы не показать ему, что я боюсь. Не доставить ему этого удовольствия.

Пошёл повторный набор. Песах прижал к уху трубку. Была тишина. И один гудок. Потом сквозь его щеку Тамар услышала резкое "алло" Теодоры, которое сейчас казалось обеспокоенным и испуганным. Песах молчал и внимательно слушал. Теодора опять крикнула:

- Алло? Алло!! Кто это? Тамар? Тами? Это ты? – он положил трубку.

Его рот слегка искривился в сомнении.

- Хорошо, - сказал он, наконец, с искажённым от отвращения лицом, - это похоже на бабушку. – Плечи Тамар облегчённо опустились. Как такая дурацкая ошибка может превратиться в спасательный круг. Чёрт возьми, тут же подумала она, я забыла сказать Лее название улицы! Она впилась ногтями в ладонь: день и час успела сказать, а улицу нет! Какое ужасное упущение... Песах задумчиво расшагивал вокруг неё по комнате. Потом снова склонился перед ней всей своей величиной, твёрдостью, жестокостью:

- Вставай. На этот раз ты выкрутилась. Чую, что здесь нечисто, но тебе повезло. А теперь раскрой пошире уши. – Она сидела, не шевелясь, и думала, как с первой же минуты здесь сама всё усложнила, когда запела ему "Не зови меня милашкой", и потом, когда назвала Мико вором, и когда отдала деньги русской, она опять и опять действовала, подчиняясь своим импульсам, в полном противоречии с её интересами и целью. – Ещё хоть раз только пощекочешь самый мой краешек – тебе конец. Пусть ты даже поёшь, как Хава Альберштейн и Йорам Гаон[38] вместе взятые, ты вылетишь отсюда так, что больше никогда в жизни не сможешь петь, слово даю, и послушай меня внимательно, милашка, - он назвал её "милашкой", а как же иначе, - мне пока ещё не совсем ясно, что ты тут делаешь, ты меня поняла? Почему я всё время чую какой-то душок от тебя. У меня на тебя чутьё, а я в этих делах ещё ни разу не ошибся. – Она чувствовала, как минута за минутой тает в ней это таинственное вещество, которое должно связывать воедино все органы и черты лица. – Так что заруби себе на носу, ещё не родился тот человек, который проведёт Песаха Бейт-Алеви, мы поняли друг друга?

Тамар кивнула.

- А теперь исчезни с глаз моих.

И она исчезла.

Когда она закончила последнюю песню, люди захлопали, закричали "браво" и начали расходиться. Некоторые из них подошли к ней, хвалили её и даже благодарили, спрашивали о той или иной песне, которую она пела. Непривычно для себя она отвечала подробно, многословно. Боковым зрением она видела, как Мико подошёл к ближайшему киоску с шуармой. Быстро оглядела стоящих вокруг неё. Кто самый подходящий, кому она сможет довериться. Были там две молодые женщины, туристки из какой-то северной страны, которые говорили с ней по-английски с раскатистым R. Они не в счёт. Был высокий худой мужчина с бородкой и немного китайским лицом, который склонялся к ней и говорил о чистоте её голоса: "Эта прозрачность, - сказал он, - когда ты начала петь, я был на другом конце улицы и подумал, что слышу флейту". Но что-то в нём казалось ей фальшивым, или, может, она испугалась его, потому что он напомнил ей о той фальши, которая есть сейчас в ней самой; ещё была тоненькая женщина с прозрачной кожей, которая, заламывая в сдержанном волнении руки, сказала, что хочет рассказать ей что-то чудесное, но терпеливо подождёт своей очереди; и был полный пожилой мужчина, который держал в руке коричневый потрёпанный ранец. Он выглядел надёжным и скромным служащим. У него были хорошие глаза за стёклами очков, большие и круглые, маленькие опущенные усы, вышедший из моды широкий галстук и вылезшая из брюк рубашка. Она видела, что он колеблется, но на колебания не было времени. Она обратилась к нему, улыбаясь самой светлой своей улыбкой. И он сразу осветился, вспыхнул ей навстречу и сказал, что он, конечно, "полный профан в теории пения", но, слушая её голос, почувствовал что-то, что не чувствовал уже много лет, его глаза слегка увлажнились и он двумя руками взял её за руку; и тогда быстро, пока он тоже не сказал что-то о её прозрачности, она протянула ему и вторую руку, и её глаза вдруг глубоко пустили корни в его глазах, взывая о помощи. Она увидела, как изумлённо расширились его глаза и нахмурились брови, когда он ощутил бумажку, втиснутую ему в руку. За его спиной на расстоянии десяти метров Мико поднял питу надо ртом и наискосок слизнул желтоватый соус, вылившийся оттуда. Он с утра почти не сводил с неё глаз, она поняла, что Песах проинструктировал его особым образом после вчерашнего инцидента. Приземистый мужчина уловил, наконец, её отчаяние и пришёл в себя. Он зажал в руке листок бумаги и оцепенело улыбнулся. "До свидания", - сказала она ему со значением, и её руки почти оттолкнули его оттуда.