Смерть президента - Виктор Пронин

Круглая, желтая, морщинистая луна висела в темном небе среди звезд, и было странно видеть ее неподвижной, словно она летела, выпущенная откуда-то, и вдруг остановилась несуразно и жутковато. От луны исходила какая-то притягивающая сила, и, бросив на нее мимолетный взгляд, тут же отвести его в сторону было невозможно. На луну приходилось смотреть чуть ли не вынужденно до тех пор, пока она сама не отпускала. И все трое, Пыёлдин, Цернциц, Анжелика, едва поднявшись на крышу, невольно подняли головы и посмотрели на луну. Маленьким желтым пятнышком она посверкивала в их глазах, вызывая превращения, тревоги и предчувствия.

— Все это уже было однажды, — неожиданно проговорил Цернциц.

— Что — было? — спросил Пыёлдин.

— Была ночь, были мы трое… И вот так же смотрели на круглую луну, она висела прямо у нас над головами. У меня в кармане лежал фальшивый паспорт, у тебя в кармане позвякивала связка отмычек, а у Анжелики, тогда ее звали иначе, у Анжелики в кармашке платья была горсть семечек. Жареные подсолнечные семечки… Пахло холодной пылью проселочной дороги, высохшей картофельной ботвой и этими вот семечками.

— Это было давно, — сказал Пыёлдин.

— Это было вчера, — поправила Анжелика. — И луна что-то сделала с нами, что-то она с нами сотворила. Мы разошлись и больше не виделись. И вот снова собрались… И опять она с нами что-то делает.

— Пусть, — беззаботно сказал Пыёлдин. — Пусть! — повторил он с вызовом и еще шире открыл глаза, чтобы луне проще было проникать в него.

— Я тоже не возражаю, — Анжелика с еще большей пристальностью всмотрелась в желтый завораживающий диск, словно пытаясь впитать в себя колдовской свет, наполниться им и вызвать в себе превращения, которые и были кем-то когда-то задуманы. — Мне нравится превращаться, — сказала она чуть слышно.

— Во что? — спросил Цернциц.

— Во что угодно. Внешне я все равно останусь той же, такой же. А какое чудовище поселится во мне… Кем я стану… Так ли уж это важно? Хоть женой президента.

— У президента есть жена, — ответил Цернциц напряженным голосом, будто слова Анжелики больно задели его, царапнули за что-то живое.

— Президенты тоже разводятся, — заметил Пыёлдин.

— Только не у нас!

— Разводятся, — повторил Пыёлдин с непонятной настойчивостью, словно речь шла о чем-то важном для него, в чем он не мог уступить.

— Когда в этом возникает надобность, — поддержала его Анжелика. — Или желание.

— Надобности нет, — сказал Пыёлдин. — А желание есть.

— Да, так будет лучше, — закончила Анжелика этот странный разговор. Возникло ощущение, будто не они говорили, будто луна вызвала в них эти чуждые им слова.

Никто не улыбнулся, не попытался продолжить разговор, все было сказано, и все решения приняты. Они лишь мимолетно взглянули друг на друга, взгляды их были встревожены, но тверды. То, что открылось им в эти мгновения, что промелькнуло бледными видениями из будущего, не требовало пояснений. Не то ужаснуло их будущее, не то поразило. Анжелика посмотрела на Пыёлдина, на Цернцица испытующе, будто хотела убедиться в том, что оба выдержат предначертанное.

Едва ли не вся банда Пыёлдина сидела у небольшого костра, рядом с вентиляционной трубой. Пылали доски из оставленных строителями подмостков. Огонь потрескивал, искры взмывали в звездное небо, пахло дымком, настроение у всех было если и не развеселое, то и не подавленное. На подошедшего Пыёлдина взглянули без неприязни. Постояв, тот тоже присел к костру. Рядом пристроился Цернциц, Анжелика прислонилась к теплой, нагретой солнцем стене. Костер создавал ощущение безопасности, будто горел он не в звездной выси, а где-нибудь в степи, у реки, на опушке. Огни пролетающих в отдалении самолетов казались фарами машин, мотоциклов. И нужно было сделать над собой усилие, чтобы поверить — не степь вокруг, не берег реки, а крыша громадного небоскреба, а вокруг простирается бездна, на самом дне которой распластался город.

— А знаешь, Каша, — негромко проговорил Козел, — знаешь, что я тебе скажу…

— Ну? Говори.

— Сколько там мне причитается? Миллион долларов? Так вот, я бы сейчас, не задумываясь, отдал бы его за одну очень простую вещь… За такой же костерок, Каша, только чтобы горел он где-нибудь на островке, на берегу, в лесу. И чтобы я вот в этих же лохмотьях, такой же нищий и пропитой сидел у костра. И пусть бы надо мной были те же звезды и та же луна… Пусть бы голоса доносились откуда-нибудь со стороны, и скрипели бы уключины на лодке, и набегала бы на берег волна от катерка… А я сижу, смотрю, как искры поднимаются и гаснут среди звезд, и ни фига нет никого рядом, сижу и сижу… Представляешь, Каша?

— Очень даже хорошо представляю, Козел. Потому что мне хочется того же. И за те же деньги.

— Да? — удивился Козел. — Интересно… А я как увидел тебя с бабочкой у подбородка… сразу подумал — ушел от нас Каша, покинул на произвол судьбы.

— Ну и дурак, — грустно проговорил Пыёлдин. Взяв щепку, он поправил поленья в костре, и сноп искр рванулся в темное небо. — Ну и дурак, — повторил Пыёлдин. — Стрелять-то меня будут первым… В бабочке я буду или в удавке… Вам набавят по пятерке, по десятке, а стрелять будут меня.

— Да, похоже на то, — согласился Козел.

— Что слышно с амнистией? — спросил Хмырь.

— Утром буду говорить с президентом.

— А может, с самим господом богом поговоришь, а, Каша? — усмехнулся вертолетчик Витя.

— Не веришь? — удивился Пыёлдин. — Спроси у кого хочешь… Ванька, скажи! — Он ткнул Цернцица локтем в бок.

— Только что президент объявил по телевидению, что утром сам позвонит Каше.

— Надо же, — не удивился Козел. — Ну что ж, пусть позвонит, если других дел нет… Скоро выборы, ему очки набирать надо… Он и позвонит, и приедет, и к сердцу прижмет… У них там, наверху, принято к сердцу прижимать, целовать. Если уж Каша бабочку надел, то почему бы его и не поцеловать… Все это хорошо…

— А что плохо? — спросил Пыёлдин.

— С амнистией он нас надует. Ему не впервой. То он клялся на рельсы лечь, то руку готов был отрубить… С бодуна чего не пообещаешь… Не верю я ему, Каша, не верю, — Козел покачал головой. — И тебе не советую. Да что я, никто ему уже не верит.

— Пусть клятву даст!

— Даст он тебе клятву… Догонит и еще раз даст. И просто поклянется, и землей родной, и хлебом с солью… За ним не заржавеет. Только посолит он нас, как пить дать посолит.

— Авось! — Пыёлдин не хотел угнетаться тяжкими раздумьями. — Сам же говоришь — выборы на носу! Не может он поступать, как ему хочется. Ему надо показывать свою твердость, заботу… чтоб все думали, что его слово — закон. Заложников наших ему не простят, понял?

— Все, как есть, понял, — кивнул Козел, глядя в костер. — Только вот я подумал… понимаешь, я подумал…

— Скажи уже наконец, что ты там подумал?!

— Он же хозяин своего слова… До выборов он его дал, после выборов взял… И был таков! Главное, вовремя смыться, как говорят наши люди, да, Каша?

— Разберемся, — Пыёлдин поднялся, отряхнул штаны, нашел взглядом Анжелику и, убедившись, что она здесь, рядом, успокоился. — Будут сомнения — сюда пригласим, поговорим, утрясем.

— Думаешь, приедет?

— А куда ему, бедолаге, деваться? Сам же говоришь, — ему очки набирать надо. Проведем совместную пресс-конференцию, стол накроем, — поддадим маленько… Отказаться он наверняка не сможет.

— Что же, у него и выпить нечего?

— Выпить, может быть, и найдется, а собутыльников приличных нет. Он еще сюда повадится, не будешь знать, как отшить.

— Отошьем, — усмехнулся Козел. — Дело нехитрое.

— Знаешь, он любит всякую шелупонь друзьями называть… То у него лучший друг Билл-Шмилл, то Коль-Шмоль, то Жак-Шмак… Теперь появится еще один — Каша-Малаша! — расхохотался Пыёлдин. Подняв голову и наткнувшись взглядом на луну, он сразу посерьезнел и молча покинул крышу. Следом за ним, тоже не произнеся ни слова, в узкую железную дверь шагнули Цернциц и Анжелика.

Город еще спал, погруженный в предрассветную сумеречную мглу, а в темном, еще звездном небе уже сверкал залитый солнечными лучами верхний этаж Дома. Едва проснувшись, люди поднимали головы от подушек, подбегали к окнам и смотрели, смотрели в золотистые окна небоскреба, надеясь увидеть там какие-то перемены. Все понимали, что происшедшие за последние несколько дней события перевернули их жизнь и отныне она идет другим путем. Было совершенно ясно, что в мире начинается что-то новое, непредсказуемое.

В городе скапливались войска, на аэродром прибывали диковинные самолеты с гуманитарной помощью для заложников, но, кроме колбасы и макарон, в ангаре сгружали какие-то ящики, обтянутые зеленоватым брезентом. Прошел слух, что это секретное оружие не то психического, не то какого-то огненного действия. Проницательные граждане понимали, что подобное оружие не может действовать избирательно, и если уж его применят против террористов, то и заложникам достанется. Присланное не то Биллом-Шмиллом, не то Джоном-Шмоном, это оружие и было предназначено для заложников — чтобы ввести их в дикое неистовство и вынудить, не считаясь с жертвами, смести террористов. Пусть они умирают на ступенях, выпрыгивают в окна, бросаются на автоматы, пусть, но тогда и штурмующим будет все позволено. Они могут взорвать Дом, обстрелять его газовыми снарядами, испепелить лучевыми пушками. Никому и в голову не придет, что невзрачная кучка пепла, оставшаяся на пустыре, была самым величественным зданием на земле. И снова на этом месте, как и год назад, образуется городская свалка.