Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Захотелось пройтись, давно не видел Москвы. Ноги не болели и несли с удовольствием.

Он дошел до Пушкинской площади, играючи свернул направо, к Страстному бульвару и Петровке и на перекрестке, вместе с другими людьми, остановился, пропуская манифестацию. Демонстранты с красными флагами и знакомыми речовками бодро перемещались к центру, к Кремлю и желаемой власти. Саша улыбнулся старым знакомым вполне снисходительно, мирно, как улыбаются болельщики списанным в запас, отыгравшим свое игрокам прошлого. Но странная мысль посетила его. «Как так? — подумал Саша. — Эти красненькие и ГБ — два столпа одной системы и одного времени, всегда существовали во власти вместе и друг друга поддерживали под локоток. Почему же красненьких уже спихнули, а ГБ до сих пор здравствует и процветает? Несправедливо, Горбачев».

Он вдруг увидел в толпе знакомое выцветшее лицо. Мать моя! Сухоруков, вечный кадровик, червь из-под доски! Видно, все же уволили, выкинули на свалку старый хлам, обновляется, видно, страна. «Вот так, — с гордостью подумал Саша, — вычистит перестройка все гнилье, всю партократию, бюрократию и казенщину вместе с ГБ, расправит плечи великий народ, выдохнет в едином крике: „Да здравствует демократия!“, и так заживет страна, так свободно и мощно унесется вперед, что Запад и Америка едва-едва разглядят в ночном пространстве ее удаляющиеся огни. Но каков Сухоруков! Сколько в нем еще сил и решимости вернуть утраченное былое, как громко, до хрипа напрягая горло, он кричит, как высоко и крепко держит древко порученного ему знамени отцов, и даже, кажется, немного порозовел от несломленной гордости и веры в правоту своего временно проигранного дела. Они, Сухоруковы, такие, какие есть, и их тоже надо понять: они часть той машины, что запуталась, завралась, обессилила и развалилась, но ведь они без малого век пытались двигать страну вперед и тоже хотели как лучше. Плохо, что не получилось, ужасно, что принесены такие жертвы, но ведь они стремились, они хотели, они жизни клали и свои, и чужие. Самое важное, — подумал Сташевский, — чтобы в любое время и при любых обстоятельствах находились люди, готовые толкать или тащить на себе страну. Страна не может без движка или буксира». «Ты, лично, готов стать движком?» — спросил он себя. «Готов, — ответил он, — я в порядке, у меня все хорошо, а будет еще лучше. Будет, уверен?» — тут же схватил он себя за язык и огляделся. Люди на бульваре вокруг него выглядели так молодо, их лица были так светлы и так наполнены надеждой, сам воздух Москвы испускал, казалось, такую новизну и свежесть, что не поверить в скорые перемены было невозможно…

Альберт довольно долго допивал чай и размышлял о себе в неприятной компании собственной неудачи. Настроение у него было говенное. Отказываться от замысла было совершенно для него недопустимо: генерал не простит, задвинет как негодную табуретку в дальний угол и снова обойдет с квартирой. Однажды на базе КГБ, на ночной совместной рыбалке, размякнув от приготовленной Альбертом ухи и поднесенной водки, генерал пообещал подчиненному квартиру и посадил его на это обещание, словно пса на цепь. В лепешку был готов разбиться Альберт, чтоб выслужиться и вытащить из начальника заветный ордер, и вот теперь цепь-обещание рискует оборваться? Нет, допустить такое может только полный идиот. Что он скажет жене Любе, сыну Ваське, теще и фронтовику тестю, в чьей «двушке» до сих пор стесненно проживает? «Блин, не льготное ныне время, — подумал Альберт, — прошлыми успехами генерала не задобришь, нужны новые, а этот засранец Сташевский… удивил его неожиданной заносчивостью, даже гонором, заматерел за границей, избаловался у Костромина, а, скорее всего, набрался поддержки сильных и волосатых рук среди мидовцев, может, самого посла на симпатию зацепил. Хер с ним, — подумал Альберт, — разузнаем, пусть пока дышит, если что, уберем из АПН». Ему казалось, он хорошо знал советскую систему и понимал, что просто так люди не меняются, а меняются только тогда, когда обрастают мохнатыми связями.

Жаль, конечно, что Шестернев не подписался, способный он тип, далеко бы пошел; что поделаешь, если парень глуп, удачу свою не ловит. «Не Шестернев, так будет другой, — заключил Альберт, — незаменимых у нас нет».

Допил чай, заел карамельной конфеткой, аккуратно скомкал хрустящий фантик в пепельнице и снял трубку, словно сделал шаг, продолжавший собственную судьбу.

— Здравствуйте. Это Огоньков? — спросил он.

— Добрый день, Адам, — ответил ему мужской голос.

Голос был ужасно знакомый; услышь его Саша, наверняка бы узнал. Но Саша был уже далеко.

37

Новоселье и свадьба, два праздника сразу; такое двойное веселье плюс счастье бывает не у всех и не всегда, дорогого стоит и, уж точно, запоминается на жизнь. Развод ли потом, вражда или приблизится и дунет в лицо смерть — все равно будешь помнить, что у тебя, избранного, было так: новоселье и свадьба вместе.

Так они решили всей большой семьей — Сташевские и Струнниковы. Решили, зачем после ЗАГСа идти в ресторан и лишний раз тратиться, когда есть теперь квартира с чешским кафелем и гэдээровскими обоями, новая, красивая, две просторные комнаты — двадцать два и двенадцать плюс лоджия, которые всех гостей вместят и порадуют. Списки приглашенных составляли отдельно: у Струнниковых — свой список, у Сташевских — свой, у молодых — свой. Списки свели, и получилось двадцать шесть достойнейших человек, ни много, ни мало, самое что ни на есть достаточное для новоселья и свадьбы количество: и поорать, и попеть, и потанцевать, а если захочется, заметил Игорь Петрович, и подраться вполне людей хватит. И сами приглашенные не возражали, им, приглашенным, было все равно: куда пригласят, туда и пожалуют со всем сердцем, дорогие подарки принесут и сложат в маленькой комнате — разглядывайте их с утра, молодые, открывайте коробки, рвите свертки и конверты, радуйтесь щедрости и любви гостей. К слову, Светлана, понятно, пригласила к себе свидетельницей Викторию, а Саша — Орла; после Светкиного рассказа об Ольге Саше пришла идея познакомить и свести Вику и Толика поближе — а вдруг случится? Почему бы не соединиться двум хорошим людям? Светлана не возражала, действительно, а вдруг? Кандидатура Орла на свадьбе совсем не обрадовала Светлану, но перечить мужу она не могла; о притязаниях Анатолия Светлана Сашу так и не просветила, сохранила тайну свято и, наверное, сделала глупость: теперь волновалась, как бы Толька чего не натворил, волновалась, но рассчитывала на Толино благоразумие.

Проблема была одна: продукты. Перестройка перестраивает страну, но не может перестроить желудки, потому в магазинах обитали очереди, голодные тараканы и выжидательная пустота; все надо было доставать через знакомых и незнакомых, вообще как придется — лишь бы достать. В ЗАГСе на свадьбу выдали талоны на позорные две наволочки, постельное белье, два обручальных кольца и продукты — невкусные и мало. Игорь Петрович попробовал задействовать Академию наук, кое-что дали тоже, но тоже немного и без вкусных дефицитов. Свадьбе грозило остаться с водкой, икрой минтая и ливерной колбасой, но высокая, как небо, удача всегда хранит влюбленных.

Волшебница Галя, красавица Галя, дама лет под шестьдесят, с теплым брюшком, двойным подбородком, темными крашеными волосами и с белой наколкой на них трудилась в отделе заказов Смоленского гастронома и с давних пор дружилась с Гришей Сташевским, обаятельным киношником и по совместительству Сашиным отцом. Волшебница Галя в юности, по ее словам, не знала для мужчины слова «нет», что у нее было с родителем, Саша догадывался, вникать не стал, но когда он по звонку отца явился в отдел заказов, добрая волшебница всплакнула от похожести сына на Гришу. После чего, промокнув глаза, задала Саше единственный вопрос: «Сколько будет народу?» Попросила его присесть на затертый диванчик и, обняв толстыми пальцами с облезлым маникюром химический карандаш, принялась заполнять бланк заказа на фамилию Сташевский.

Боже, чего там только не было — полный испуг! В первых строках банальная вырезка — 10 кг, три судака, сыр трех сортов, сырокопченая колбаса «Столичная» — три батона, три торта «Киевский», конфеты «Мишка» и «Ну-ка, отними» — по кило, коньяк «Греми» — ящик, водка «Пшеничная» — ящик; далее следовали чудеса: икра черная и красная, белужий бок, лососина, шпроты, буженина, крабы, а также спаржа и артишоки — о последних двух наименованиях Саша только слышал, никогда их не видел, тем более не едал, но из-за престижности звучания отказываться от них не стал. Смутившись, рассыпался в благодарностях, в невозможности оценить душевную щедрость, но за все свое высокое волшебство красавица Галя попросила только одно: папе — нежный привет.

А потом — состоялось!

«Александр Григорьевич, согласны ли вы?..» «Светлана Игоревна, согласны ли вы?..» Саша в темной паре и Светлана в строгом белом платье — никакой фаты и прочего пошлого флердоранжа, обменялись кольцами, расписались, вместе с Орлом и Викой, в похожей на амбарную книге бракосочетаний и приложились друг к другу губами. (Орел вполоборота отвернулся, никто этого не заметил.) «Именем Союза Советских… объявляю вас мужем и женой!» — провозгласила милая молодая женщина с красной лентой через плечо, и с антресолей грянул вечный Мендельсон в живом исполнении — юная скрипачка, мечтавшая оказаться на Светланином месте, и зрелый пианист, талант, изгнанный из приличного оркестра из-за сизого носа и слабости. Торжественность минуты достала родителей: Игорь Петрович улыбался, как Буратино, но кончиком пальца сбросил со щеки каплю, мама Зоя приложила к глазам платочек. Последовали цветы, и в боковой комнате для поздравлений ахнуло и брызнуло первое шампанское (поскольку главный зал ЗАГСа потребовалось освободить для следующей брачующейся пары, кавказца и блондинки). Последовали снятый лимузин «Чайка», дорога к новому дому и ощущение полного улета, которое, подумал Саша, обнимая молодую жену, невозможно ни в Иране, ни где-нибудь еще, а возможно только на родине, в родном кислороде, среди дорогих и близких людей.