Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

— Светлана, — сказал он, — я был с другой женщиной. Если можешь, прости. Я хочу прожить с тобой всю жизнь.

Она вспыхнула, но справилась с собой. Осознание его слов и проникновение в проблему потребовали выдержки, времени и примеров из великой литературы. Древняя власть женщины предоставляла ей сейчас выбор, хороший, плохой, никакой — она знала, он примет любой.

Она не торопилась; включив ночник, высветила ему лицо, вгляделась в него придирчиво и цепко. Видела, что он изменился, видела, что очень устал, но с решением своим и своею жалостью не торопилась; предметом сдаваемого им экзамена была ее единственная жизнь.

— Наконец-то я вижу твои глаза, — сказала она.

Он смутился, запнулся, ничего не ответил, и это был самый честный, самый правильный, самый необходимый ей ответ.

— Бедный, — сказала она, вложив в это короткое слово всю свою быстро вызревшую мудрость, и со всей невероятной, данной природой любящей женщине нежностью притянула его к себе. Она простила его; в ту минуту ей так хотелось его простить, что она поступила так, как хотело ее естество. Она не знала тогда, что это же самое естество не забудет его признания, что, на самом деле, оно в ней поселится болезненно и надолго и, в конце концов, будет отторгнуто как не приживаемое инородное тело.

Об Орле не упомянула. Частью из-за нахлынувших, заслонивших память и здравый смысл чувств, частью из-за того простого женского соображения, что незачем говорить о том, что не произошло: мало ли какой мужчина добивается ее благосклонности, не рассказывать же мужу обо всех.

А потом зазвонил телефон. Первые трели раздались еще тогда, когда их дыхания были вместе, но телефонная назойливость переждала любовь и даже преодолела время, отведенное природой на послелюбовную негу. Телефон продолжал звонить как проклятый, скрежещущий, режущий, карябающий звук корежил мозги и бился по комнате так самоуверенно и долго, будто поселился в ней навсегда. «Господи, сколько можно? Кто это?» — спросила она. «Не подходи, — сказал он, — прошу тебя, не подходи». «А вдруг что-то с родителями? — предположила она, сняла трубку и через мгновение передала ее Саше. — Тебя».

— Алло, — сказал Саша.

— Что же вы, дорогой Александр, можно сказать, Шестернев, так торжественно прибыли, что ни слуху от вас, ни духу? Я скучаю, волнуюсь, ищу вас повсюду. Как же так и, главное, за что?

— Здравствуйте, — сказал Саша. — Я бы позвонил.

— Ах, все-таки собирались? Другое дело. Ваш ответ примиряет меня с действительностью. Давайте-ка мы завтра устроим свидание. В шесть на Горького, на той же квартире, которая так вам понравилась. Вы меня поняли?

— Нет. Завтра не могу. Занят.

Он прекраснейшим образом мог встретиться с Альбертом завтра, но безоговорочно, по первому требованию подчиняться ГБ ему не хотелось.

— Тогда послезавтра. Тоже в шесть.

— Полшестого.

— Договорились. Уж вы, пожалуйста…

Положив трубку, снова занырнул к Светке, в тепло и безопасность. «Кто это? — спросила она. — Надо же, где тебя нашли». «Апээновские, — сказал он. — Эти где хочешь найдут».

В тот вечер он любил ее трижды, но всякий раз после любви в голове, словно удар гонга, навязчиво гудело одно и то же напоминание: послезавтра в полшестого, в полшестого послезавтра. Они снова его достали, ухватили за губу. Он вернулся для того, чтобы жить, но какая это будет жизнь, если она так бездарно повторяется? Раздражение на самого себя, на собственную беспомощность изводило его, а утешало лишь одно: Светка. В глубине души он все-таки гордился собой, что сумел сказать ей правду, и она, безумная и святая, сумела его простить. Они снова были вместе, и вдвоем они были силой; и время было смелое: не то, которое сгибает, но то, которое разгибает людей и ставит им дальнее зрение вперед; он чувствовал, что еще немного, и он расскажет ей о ГБ и своей выдающейся роли в истории. Он вспомнил Булгакова: «Правду говорить легко и приятно». — «Высокохудожественное вранье, — подумал он. — Хорошо для книги, не годится для жизни. Правду говорить нелегко и неприятно. Но необходимо».

Домой вернулся за полночь; не вернулся бы вообще, если бы не пожалел родителей. Светка предлагала: позвони, предупреди и останься. Он звонить не стал. «Не тот у звонка был бы цвет, — сообразил он. — Серый цвет незаслуженной обиды».

На цыпочках вошел в квартиру, знал, спали. Мама со снотворным, отец, набегавшись на работе, всегда спал как убитый. И все же, как тать, прокрался в кухню; память и мечта привели его к кухонному столу, надежды было мало, но он, маленький мальчик Саша, надеялся: вдруг не забыли, вдруг случится чудо?

Он улыбнулся, оно случилось. На столе увидел огромную фарфоровую кружку, которую незамедлительно поднес ко рту. Кисло-сладкая прохлада обрадовала язык, горло, все его существо, и жизнь Сташевского, орошенная целебной влагой, разом воскресла во всей своей исторической полноте и национальной принадлежности. Это была не кола, не пепси, не приторная фанта и не клейкая севен ап, это был компот, любимый с детства, детского сада и пионерских лагерей обыкновенный советский компот из сухофруктов. Мама не забыла. «Сухофрукты были куплены на рынке, — сообразил Саша, — обошлись втридорога, но мама не забыла». «Мама, — подумал он, — как хорошо было в детстве, зачем я вырос?»

Шорох-дуновение заставил его обернуться.

— Я специально не приняла снотворное, — сказала мама. — Здравствуй, сынок.

35

В АПН встретили прекрасно.

— Всем привет! — с редакционного порога приветствовал пишущую братию Саша.

— О, наш герой! — непритворно восхитился Волков и, углядев, что Саша хромает, добавил: — Садись, Сташевский, твой стол всегда свободен.

Махнул какому-то скромному очкарику, по-видимому, стажеру, и тот, смутившись, мгновенно испарился и очистил Сашин стул и стол. Саша сел.

Слева от него привычно лежала стопка чистой белой бумаги и копирка, справа чернел все тот же казенный, замызганный, со шнуром, перекрученным ожерельями, телефонный аппарат, по которому его когда-то заловила ГБ, а прямо перед ним стояла родная «Эрика» со все теми же сбитыми его пальцами клавишами, на которой он сочинил и пустил в жизнь столько шедевральных, никому не нужных статей под одними и теми же гениальными заголовками типа «Развивается и крепнет» или «Проверено временем», за которые получил и потратил столько гонораров, то есть народных денег. «Что, Санек, — мгновенно мелькнула в нем мысль, — стол и „Эрика“ у тебя есть, расположение начальства тоже имеется. Хочешь ли ты и далее трудиться в АПН на священной ниве пропаганды, чтобы не пыльно, долговременно, надежно и денежно, хочешь?» «Бр-р, — услышал он брезгливый ответ организма, — бр-р, нет, больше никогда», — услышал и подумал о том, что его организм, должно быть, перестроился вместе со всей страной.

— Ну, — гаркнул Волков, — расскажи народу, как там было?

— Там было интересно, — сказал Саша.

«Народ» окружил и задавал вопросы про то, что такое нынешний Иран и так ли уж страшен режим и сам дед Хомейни, и что за люди иранцы, и каковы персиянки — правда ли, что они так хороши, что не зря воспел их Есенин? «Все равно глаза твои как море голубым колышатся огнем», — прочла наизусть Наташка Кучина и тотчас полушепотом поинтересовалась у Саши, не привез ли он вкусных сигарет?

Саша старался отвечать «народу» подробно и с юмором до тех пор, пока Волков не отозвал его к себе, в интимное пространство своего начальственного стола, и, распорядившись остальным: «Все! Работаем!», продолжил с Сашей нешумную беседу один на один. Привет от Капышина и воспоминание об Афгане он почему-то воспринял с малозаметной боковой усмешкой, но в рассказ о Бюро, журнале и публикациях вник со всей серьезностью и даже задавал вопросы; всей прочей информации он, понятно, не получил и получить не жаждал. «Сейчас в отпуск?» — спросил Волков. «Сейчас в отпуск», — ответил Саша. Волков кивнул, но что означало сие понимающее или непонимающее кивание, знал ли Волков о том, что на самом деле произошло в Иране, или не знал, Сташевский так и не понял, а только подумал о том, как спасительны бывают для двух беседующих людей недопонимание и сознательный недоговор.

С блуждающим ищущим взглядом в дверь всунулся Орел; увидев Сашу, он чуть заметно боднул головой пространство и снова исчез как вид. Саша понял: дружок приглашает в курилку. «Черт, — рассеянно слушая Волкова, подумал он, — я снова начал много курить, значит, снова придется бросать. Обычная мужская жизнь есть приобретение вредных привычек и борьба с ними — и это все, более ничего. Кстати, не слишком ли долго я не бросаю привычку к ГБ?» Тотчас снова вспомнил: «сегодня, в полшестого» и взглянул на часы: время еще было.

Повезло: в пропахшем пространстве курилки Сташевский и Орел оказались вдвоем; остальные либо пером и словом продвигали в массы перестройку, либо отсутствовали на работе вовсе, либо священное время отравиться никотином для них еще не прозвенело. Саша приблизился за огнем к Толе и вдруг заметил, что товарищ изрядно пьян. Плотного крепкого Анатолия мотало, словно старого боцмана по палубе в шторм, и это было удивительно, странно и необъяснимо: если и отличало что-нибудь Орла перед остальными ребятишками, так только высокая его дисциплинированность, идейность и умение противостоять алкоголю. Накушаться в рабочее время! в АПН! где кругом секут глаза и подслушивают уши! О, для этого должна была быть особая причина. Впрочем, Саше было не до выяснения причин. Пока что они были вдвоем, но каждую секунду в курилку мог с жужжанием влететь журналюга-болтун, журналюга-любопытный или, того лучше, журналюга-стукач.