Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Палку-трость он оставил в зале прилета; прислонил к мраморной стенке, сделал вид, что забыл, и — чудо! прав был Егоров! — хромота почти исчезла сама по себе.

С двумя чемоданами: один облезлая синтетика со сбитыми углами, старый, родительский, другой — новый, пахучий, перепоясанный широким ремнем с латунной пряжкой, купленный в последний тегеранский день на базаре у горластого лавочника, он вышел из таможенных застенков в общий зал, подумывая о такси или шустром частнике; деньги на обратную дорогу он припас ещё в Москве.

Как вдруг — везение? удача? счастливое совпадение? Никогда бы не подумал, не предугадал, что такое может случиться: прямо на него, сквозь гвалт и разноперые фигуры людей аэровокзала, с пикой-рукой, вытянутой для пожатия, шел Орел.

«Толян, откуда?!» Обнялись. «Узнал. В АПН откуда-то все знают. Вот и решил». — «Ты даешь! Благородно». — «Мы добро помним. Давай чемодан. Светке звонить не стал, думал, здесь увижу. Она здесь?» — «Нет, не знает, ей сюрприз». — «Ясно. Ну, погнали? Я с машиной».

Далее ехали на Толькином «Жигуле», говорили много, жарко, бессистемно, обо всем том, о чем обычно говорят приятели-мужчины, не видевшиеся почти полгода. И о том, «как там, в Тегеране?», и о московской майской погоде, заморозках до инея и родителях Орла, которые на даче должны обрезать облепиху, ягоды которой он употребляет с медом. Об апээновской курилке, где коптят все те же бойцы и вернувшийся из Эфиопии Валерка Перехватов. О новоогаревском переговорном процессе, о Горбачеве, который старается, и скором подписании нового союзного договора, и, вообще, о новом дыхании и новых перспективах страны. Не упомянули, как позже вспомнит Саша, только Ольгу — Орел смолчал, а Саша как-то упустил, не упомянул. Он общался с Анатолием, не забывая глазеть по сторонам; Москва за окнами машины была свежа и отмыта дождями, Москва казалась Сташевскому привычной, все такой же и в то же время не такой, неуловимо новой.

«Почему так быстро вернулся?» — вдруг спросил Толя, и такой его правомерный вопрос заставил Сашу закрыться. «Вернули», — отрезал он. «А почему подхрамываешь?» — «Толя, мозоль». «Ясно. А что дальше?» — спросил Орел. «Пока не знаю, — сказал Саша. — Но из АПН уйду, точно». — «Что так?» — «Так. Неинтересно. Разгребусь и пойду в „Огонек“ или „МК“. Хочу попробовать что-нибудь другое, поближе к переменам». — «Красиво говоришь».

Анатолий умолк; то ли потребовал того затор перед Химкинским мостом, толкотня уткнувшихся друг другу в спину упрямых машин, то ли он долго готовил особо важный для себя вопрос. Наконец спросил: «А как в личной жизни?» «Нормально», — ответил Саша. «Персиянку себе завел?» Саша вздрогнул: «С чего ты взял?» — «О, чувствую, точно завел. И как они, персиянки?» — «Это ты у персов спроси. Женщина у меня одна, и ты ее знаешь». «Светка, что ли?» — хладнокровно уточнил Орел. «Только она», — сказал Саша. «Точно?» — переспросил Орел. «Сто процентов». «Жаль, — хмыкнул Орлик, — а то я бы на ней женился. Может, уступишь?»

Он ввернул в Сашу веселые глаза, и шутка показалась Саше чистой шуткой, более ни чем, в ее нешуточный серьез Саша не проник, а Толя Светланой больше не интересовался.

Спросил единственно о том, куда его везти: к родителям или на новое место жизни? «К родителям, — сказал Саша. — Новое еще не готово. Будет готово — ты первый об этом узнаешь». Анатолий кивнул.

У подъезда друзья снова обнялись и попрощались. Толя хотел помочь с чемоданами, Саша категорически отказался, и тогда Анатолий, запрыгнув в машину, с такой неистовой силой рванул с места, что обдал окрестность визгом и облаком сизой выхлопной смеси. «Ас, — подумал Саша. — Я так не умею». О том, зачем на самом деле встречал его Орел, Саша не задумался.

Поднялся на седьмой, от лифта шагнул направо, к своей двадцать пятой, и ненароком выглянул в окно. Сквозь пыльные стекла — тополя, качели, желтая беседка, квадрат хоккейной площадки, на которой гоняла в футбол детвора, в подъезде не смертельно, но ощущаемо подванивало мусоропроводом, затхлостью и кошками вечной армянки Тамары Папян с третьего этажа, а с пятого, с другой стороны дома, хватала за уши музыка радиолы постаревшего Альберта. «Всё то же, всё те же», — подумал Саша. Сверкнуло в памяти тегеранское окно с ящеркой на металлической сетке, и, странно, от такого сопоставления он почувствовал, что реально вернулся. Сердце екнуло.

Позвонил в дверь. Знал, что в такое время никого в квартире быть не может, а все же позвонил, привычка.

Не дождавшись ответа, приложил ухо к черному дерматину, услышал бодрую советскую песню и улыбнулся — мама никогда не выключала радиоточку, считая ее голоса и звуки лучшим профилактическим средством от воров.

Ключ у него был личный, персональный, почти полгода дожидавшийся встречи со своим замком в «пистоне», потайном кармане Сашиных джинсов; дверь распахнулась широко и гостеприимно: входи, усталый путник.

Поставил чемоданы и огляделся. Чисто, ухоженно, красиво. Красивым, на удивление, выглядело даже то, что обычно казалось допотопным и уродливым: чешская топорная мебель, тюль занавесок, старый, в пятнах, машинный ковер на полу. Сразу вспомнились: мама с вечной тряпкой в руках и отец с молотком и дрелью, прилаживающий к бетонной стене очередную полку или картинку. Вспомнились и пролили в грудь тепло. «Привет, родители, — подумал он, — ваш хулиган и отличник, кажется, дома».

Пересек гостиную и, выдохнув, с шумом бросил себя в большое, гнутое ореховое кресло на колесиках, единственную старинную вещь, что стояла напротив телевизора; кресло было отцовским, наследственным, но Саша, подсознательно ощущая себя отцовской сменой, любил в нем сиживать тоже.

Заметив на тумбочке рядом с креслом пульт, включил отцовскую гордость, телевизор «Филипс», купленный по случаю у часто выезжавшего за границу и часто менявшего технику танцовщика моисеевского ансамбля Гордеева. Вспыхнула и нарисовалась картинка: корреспондент с очень аккуратной прической задавал Горбачеву заранее оговоренные вопросы, на которые президент отвечал темпераментно, жутко путано, но очень убежденно, — про демократизацию всей советской жизни и неустанное движение вперед; куда вперед, было не совсем понятно.

«Все, — сказал себе Саша, — я дома». Не было Ирана, Костромина и переломанных ног. Есть только дом, родимый дом. Отечество.

Он вспомнил о сюрпризах и о том, что, заранее заготовленные, они всегда бывают эффектней. Коробку с обещанным транзистором «Сони» сунул дорогому папе под пуховую подушку, верно рассчитав, что подарок неминуемо будет найден и вызовет крик восторга перед самым сном. Куда положить кофточку и бирюзовый гарнитур, купленные маме, долго не мог сообразить. В ванную, на полку шкафа, под вешалку? — варианты пробовались и браковались один за другим как не отвечающие главному замыслу: неожиданность, умиление, счастье. Наконец, понял, что маму не следует отличать от отца, и лучшего места для сюрприза, чем под подушкой, ему не найти.

С дедом решил обойтись без сюрпризов, ни к чему были старику лишние стрессы. Коробку с японской катушкой для спиннинга, давней дедовой мечтой, Саша выставил в открытую, на стол, на самое видное место.

Покончив с подарками, глотнул воды из-под обычного московского водопроводного крана; вода показалась необыкновенно вкусной, освежила и придала новых сил, и тогда, наконец, он сделал то, о чем мечтал с первой минуты, что приближал как самую большую радость, но, сознательно мучая свой организм, оттягивал самую большую радость до последней возможной минуты.

— Я слушаю, — ответил ее голос.

— Привет, — сказал он.

Через двадцать минут он оказался у нее; и так счастливо все устроила судьба, что в тот день родители Светланы откочевали на дачу, и квартира осталась молодым и истосковавшимся.

— Ты, кажется, хромаешь? — спросила она.

— Вывих, — сказал он.

Оба были так счастливы, что первые простые отрывистые слова не сняли напряжения и неловкости, потребовался чай вдвоем.

— Ты поседел, — сказала Светлана.

— Там сильное солнце, — сказал Саша.

— Мне всегда нравились седые мужчины, — сказала она.

— Я старался угодить, — сказал Саша.

Золотые петухи. Расписные дулевские чашки.

Багровый чай остался недопитым. Извивы пара пружиной поднимались кверху и исчезали под лепниной сталинских потолков. Он ринулся на нее со всей долгонакопленной энергией и космическим желанием. И потерпел ужасную неудачу.

В суете и подлой дрожи он сделал еще одну попытку заставить восстать организм, но и она оказалась ничем не лучше первой.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Все будет хорошо, — сказала она.

Лицо Мехрибан вдруг ожило перед ним. Глаза, прикрытые веками, объятие, последний выдох-вскрик. Он забыл о ней, она сама напомнила о себе, и он понял, что персиянка никогда его не отпустит, потому что его любовь была отдана ей добровольно и искренне. В страхе сжав сердце, он мгновенно сообразил, что для него путь к освобождению заключен теперь в одной-единственной, опасной и рискованной возможности. Он мог бы сейчас поступить так, как в подобных ситуациях поступают тысячи обычных лживых мужчин, но он понял, что здесь, перед Светкой для него нынешнего, вернувшегося из Ирана хромого и седого Александра Сташевского, другого пути не существует.