Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Светлана еще спала. Разбудить бы ее, сонную, теплую, родную, рассказать обо всем, испросить совета. Она бы, наверное, смогла помочь. Но как рассказать? О чем? О ком? Как рассказать, чтобы не рассказывать о себе? Первое слово потянет второе, третье, десятое, и вся постыдная секретная изнанка его жизни вывернется наружу.

Воду прозрачную, чистую отворил в кухонном кране, долго смотрел на струю, перебирал ее пальцами, ждал, когда остынет, заледенит руку С удовольствием выпил стакан; холод проник в организм, но ни голове, ни мыслям легче не стало. Русская бессмыслица кружила, путала, морочила Сашу, найти и опереться на идею, чистую и прозрачную, как только что выпитая вода, было трудно.

Еще не умер коммунизм, но уже забирала людей натужная вера в Бога с одновременным массовым ясновидением, гаданием на картах, пуговицах, старых костях, кофейной гуще и еще черт знает на чем. Люди еще стремились в космос и к звездам, еще восхищались Чеховым и Толстым, но уже рыдали над «Богатыми», которые, оказываются, «тоже плачут».

Выход нашелся. Рискованный, но единственно возможный. «Не бывает простых ответов на сложные вопросы, — подумал он, — но, если ты сделал свой главный выбор между „да“ и „нет“, принимать прочие решения тебе много легче». Он вспомнил историю своей вербовки и сотрудничества с ГБ, вспомнил Костромина, свой иранский путь и свое желание когда-нибудь сыграть против конторы. «Вот, — сказал он себе, — пожалуйста, тебе предоставляется такая сверкающая возможность. До сих пор ты, крыса на побегушках, выполнял задания и отписывал ГБ отчеты, в которых излагал информацию достоверно, с нюансами и деталями, теперь от тебя потребуется другая игра. Ты отказал Альберту работать по Игорю Петровичу, ты, наверное, мог бы вообще послать ГБ подальше, но тебе придется повременить; и если какая-нибудь гнида уже донесла Альберту на тестя, на его вчерашние речи, ты должен, не медля, сочинить и представить куратору свой отчет с нюансами и деталями, в котором профессор Струнников предстанет идеальным ученым-патриотом, радеющим о советской науке и родной стране. Пусть дотошный Альберт положит перед собой на стол оба варианта, кому он, бедный, поверит? Тебе, своему человеку, заслуженному, можно сказать, сотруднику органов, награжденному вазой и благодарностями, раненому в Иране в боях за чекистскую правду, или какому-то неведомому агенту Пупкиной, не нюхавшей настоящего дела? Ответ ясен. Давай-ка, Санек, напиши, изобрази, — подбодрил он себя, — два хороших дела сделаешь сразу: оградишь тестя и натянешь нос ГБ. Даже если вдруг Альберт засомневается в твоем варианте, прищучить он тебя не сможет, аргументов не хватит — вряд ли на свадьбе гулял еще один, третий соглядатай, такой вероятности наберется на один процент, не больше. Пиши, Санек. Ты в порядке, все у тебя хорошо, а будет еще лучше».

Его охватила здоровая спешка. Нашел блокнот, ручку, устроился здесь же на лоджии, под ветерком и солнцем, и работа двинулась споро, сказывался опыт. Слова сами извлекались из неведомых тайников и живыми ложились в строку — он вдруг поймал себя на том, что сочинять гораздо легче, чем запечатлевать правду: правда, уложенная на бумагу не на сто процентов точно, тотчас искривляется и превращается в неправду. Закончив, перечел, кое-что поправил, подровнял — совсем немного, кстати, — и остался вполне удовлетворен своим писательским творчеством. Праведный, правильный получился у него Игорь Петрович: радетель науки и строгих социалистических правил, на дух не переносящий Горбачева и его ренегатские затеи.

Когда проснулась и вышла на лоджию утренняя Светлана, он уже покуривал и задумчиво разглядывал Москву. «Привет, — сказала она, приложившись к нему мягкими губами. — Чего делаешь?» «Жду, пока ты проснешься. Пора начинать жизнь».

39

И сам позвонил, сам напросился на встречу и на третий день сам принес Альберту отчет. Передал из рук в руки и голосом бесцветным, тоном никаким произнес:

— Знаете, поразмышлял. И понял, что вы правы.

Альберт обрадовался, и радость его была вдвойне против той, что могла бы быть, согласись Сташевский с его предложением сразу. «Спохватился, засранец», — подумал он, но вслух, распоров острием носа воздух и широко улыбнувшись, сказал чуточку другое:

— «Разум не просто победит — он восторжествует!». Не мои слова, Александр Григорьевич, Фолкнера, но я готов под ними подписаться. Браво, я рад, что вы поразмышляли в правильном направлении. Жизнь продолжается.

— Выходит так, — сказал Саша. «Танцуй яблочко, Альберт, — подумал он. — Радуйся пока».

Как обычно пили чай, и Альберт расспрашивал его о свадьбе; как прошла, что за люди были, сколько, выступал ли Струнников, что говорил, как вел себя вообще? До каких-то пор Саша отвечал, потом, кивнув на бумагу отчета, сказал, что все изложил на бумаге. «Ах, да, конечно», — спохватился Альберт и, не поленившись, начал сразу читать Сашино сочинение.

«Интересно, — разглядывая склонившегося над бумагой чекиста, думал Саша, — какая зарплата у этого „пробора“? Он охраняет власть Горбачева; при этом Горбачева он ненавидит, а Горбачев, как власть, ему за это платит зарплату. Парадокс, советский вариант».

— Не перестаю удивляться, — сказал Альберт, — как здорово вы пишите. Спасибо. С другого, извините, долбака пяти предложений не вытянешь, да и те корявые, а у вас… все четко, ясно, по-чеховски… Так я правильно понимаю, что отныне Струнникова ведете и отвечаете за него вы?

— Выходит, так. Вы сами сказали: кому же, как не мне? Тесть.

— Ну и отлично. Перегружать вас не буду: встречаемся здесь раз в неделю, ну и раз в неделю с вас, Александр Григорьевич, такой вот высококачественный отчет.

— Через год набежит собрание сочинений.

— А что? В нашу эпоху гласности — отличная идея. «Записки разведчика». Книга!

— «Доносы стукача».

— А это почти одно и то же!

И Альберт, обнажив зубы, засмеялся крупно, громко, очень похоже на здоровое ржание.

Как только за Сташевским задвинулась дверь, он снял с лица смех, вытянул из ящика и возложил на крышку стола, рядом с тремя листками Сашиного отчета, листы откровений другого автора.

«Бумага одинаковая, фирмы „Чайка“, пачка — 6 рублей 20 копеек, я пользуюсь такой же, — отметил Альберт. Он перечел оба доноса и хмыкнул от удивления и неудовлетворенного любопытства. — Бумага одинаковая, одни и те же русские буквы, одна, в конце концов, тема, но абсолютно разные написаны картины», — заключил он.

«Зададимся, как учили, вопросом: почему так? — спросил себя Альберт. — Либо Огоньков перебирает со Струнниковым и набивает себе цену, либо Шестернев маскирует и выгораживает тестя. А что, если Сташевский дезинформирует? Не хотел ведь, отказывался и вдруг сам принес отчет — не странно ли? Милый ты наш писатель, если окажется, что у первого все изложено правдиво, ты сильно свою задницу подставляешь. Сильно и распахнуто. Сознательное введение в заблуждение органов государственной безопасности — так это называется, к бабке не ходи, привесят тебе за это „десятку“. На что ты рассчитываешь, Чехов?»

Альберт вогнал в волосы узкую пластмассовую расческу и долго обихаживал и лелеял непокорную шевелюру по обе стороны пробора; волосы приятственно постреливали электричеством, занятие помогало сосредоточиться.

«Рассуждая объективно, — размышлял далее Альберт, — Сташевскому веры больше. Огоньков плюсует и рвется в дамки, Шестернев клиент проверенный. А все же сомнение есть, и веру мою подгрызает. Почему так повел себя Шестернев? Зачем он так? На всякий случай? Прикрывает тестя от наших телодвижений? Обеспечивает родному человечку гладкий путь в Америку? Вполне может быть. Но смотри, Шестернев… Если будет доказано, что прав Огоньков, не поздоровится не только тебе, но и Струнникову — кислород мы ему пережмем. Писателя посадим в одиночку, физика запрессуем в кандалы. Шутка. Жалко, что шутка… Решение мое такое: генералу пока ни слова, понаблюдаю, поковыряю, повожусь. Повторно переговорю с Огоньковым, добьюсь ясности, а уж потом… будьте любезны квартирку, товарищ генерал, ваше обещание разве не есть закон?..»

А Саша направлялся в АПН с намерением неколебимым: заявление об уходе и доброе расставание с Волковым и редакцией. Рекомендательное письмо посла в Дипакадемию лежало у него в кармане; письмо, о котором не ведал Альберт, открывало перед ним новый путь, по которому он решил пойти. Все уже было обдумано, обговорено и одобрено на семейном совете; Светке он сказал, что, как журналист, устал от тупой и душной работы подчищать и писать за других бесконечные «Крепнет и развивается» или «Проверено временем»; это была правда, и она с ней согласилась. Это была не вся правда, но всю правду женам, даже самым любимым, родным и близким, знать не следует — любящие мужья их от правды оберегают, потому что правда отвратительна.