Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Ну, а вот меня чрезвычайно интересовали «разговоры о старухе». И не только о том, о чем пишет Достоевский, но и то, как он пишет. Достоевский-мыслитель и Достоевский-художник обладали и обладают для меня равновеликой притягательной силой.

С бурным течением лет я убедился, что «омский каторжанин все понял» (Ахматова), что он провидел и мрачное, надрывное веселье пиров перед самой чумой, что, несмотря на все свои: «Аминь, аминь, рассыпься!» – он предвидел и неизбежность чумы: «Злой дух» революции «несет с собою страстную веру, а стало быть, действует не одним параличом отрицания, а соблазном самых положительных обещаний: он несет новую антихристианскую веру, стало быть, новые нравственные начала общества; уверяет, что в силах выстроить весь мир заново, сделать всех равными и счастливыми и уже навеки докончить вековечную Вавилонскую башню, положить последний замковый камень ее. Между поклонниками этой веры есть люди самой высшей интеллигенции; веруют в нее тоже все «малые и сирые», трудящиеся и обремененные, уставшие ожидать царства Христова; все отверженные от благ земных, все неимущие… и все это близко, «при дверях»… А злой дух близко: наши дети, может быть, узрят его…» («Иностранные события», 1873). Достоевский предвидел «мрак и ужас, готовимый человечеству в виде обновления и воскресения его…» («Дневник писателя», 1873). Ему хотелось думать, что так будет во Франции, во всей Западной Европе, но пророческая явственность изображения и встревоженность интонации указывают на то, что прежде всего он боялся за Россию. И еще я удостоверился, что, как ни изменился лик России – изменился почти по замыслу «Бесов», – люди на одной шестой земного шара, и праведники, и грешники, в большинстве своем все-таки живут «по Достоевскому», а не «по Толстому» и что в царстве Петров Степановичей, Шигалевых и Ракитиных нет-нет да и встретишь Зосиму, Соню, Алешу. И еще я удостоверился, что Священное писание на Апокалипсисе не кончается, что в него входят и страницы из «Дон-Кихота», и страницы из Диккенса, и стихи Ломоносова, Державина, Пушкина, Лермонтова, Хомякова, Тютчева, Случевского, Бунина, Ахматовой и Пастернака, и страницы из Тургенева, Гончарова, Льва Толстого, Лескова, Чехова с его «Студентом», «Архиереем» и «Святою ночью», Бунина-прозаика, но что самые святые и самые мудрые страницы вписал в эту Библию создатель Раскольникова и Мышкина, братьев Карамазовых и старца Зосимы.

В отличие от многих я охотно читал и читаю пьесы. Издавна одна из самых заветных моих святынь в храме слова – Островский. Риза на ней вся осыпана драгоценными камнями, и каждый камень по-особому вспыхивает и горит.

Аксаков подманил меня «Аленьким цветочком»; «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова-внука» я прочел в детстве, но потом долго к ним не возвращался. Оценить по достоинству безыскусное искусство Аксакова я в ту пору был еще не в силах. И лишь его «Буран» пронесся надо мной с небывалым разнодейственным и многозвучным, шипящим и кипящим неистовством, какого никто, ни до, ни после Аксакова, не запечатлел в прозе.

Могучим, кряжистым, густолиственным деревом выросла передо мной проза Мельникова-Печерского.

Еще старшеклассником я ощутил свою кровную связь с прозой Бунина, но пока только с прозой раннего Бунина, пахнувшей антоновскими яблоками и звучавшей эпитафией усадебному миру, и с прозой Бунина предреволюционного. Мне казалось, что в своем деревенском цикле он намеренно сгущает краски. Только «Сверчок» и «Псальма» всколыхнули мою мужиколюбивую душу. Сверчков и лирников Родионов я знал, с Родьками не встречался, а может быть, просто не замечал их. Да ведь и сам Бунин считал «Деревню» незрелой, мало для кого характерной[29].

И еще два писателя сильно действовали на мое воображение: Короленко и Мамин-Сибиряк, но только не Короленко «для детей и юношества», не автор «Слепого музыканта» и «Без языка», а художник, писавший с натуры Якутию, Ветлужский край, хождение «за иконой», затмение солнца, тюремные нравы, вступившего в единоборство с «играющею» рекой. И не автором «Приваловских миллионов» и «Хлеба» зачитывался я, а тем, кто написал портреты «бойцов», одолевающих рассвирепевшую Чусовую.

В детстве и в юности я отдавался бездумному наслаждению, какое доставляла мне портретная и пейзажная живопись Короленко. Теперь я только руками развожу: как народническая дидактика, коей усердно пичкали Короленко его духовные учителя и соратники по «Русскому богатству», не вытравили в нем художника? И как не приметили цепкую дерзость его художественного зрения ни современники, ни позднейшие историки литературы? На радость читателям, певцу играющей реки и шумящего леса оказался чужд художественный аскетизм писателей, родственных ему по умонастроению.

Трудно не подпасть под обаяние искусства Короленко. Даже, казалось бы, такой далекий от него художник, как Андрей Белый, в письме к Б. В. Томашевскому признается, что пришел от Короленко в восторг[30].

«Кое-где открывались вокруг небольшие озерки, точно клочки синего неба, упавшие на землю…»

Это из «Марусиной заимки» Короленко.

…палое небо с дорог не подобрано.

А это из стихотворения Пастернака «После дождя» (1915).

Я увез из Перемышля в своем внутреннем мире целую сокровищницу словесного искусства, и с течением времени она все обогащалась.

Увлечения, о которых не стоит упоминать, схлынули – в них я был неустойчив, а любовь, возникшая на ранней поре и позднее, с годами яснела и крепла.

С иными у меня состоялись в провинции только первые встречи, много обещавшие, но, в силу необходимости, короткие: что-то случайно, на несколько дней попадет тебе в руки. Радость нерасстанности с поэзией Баратынского, Вяземского, Случевского, с поэзией XVIII века от Ломоносова до Державина, с поэзией Федора Сологуба, Гумилева и Анны Ахматовой, Эдуарда Багрицкого и позднего лирика Пастернака, с прозой позднего Бунина, с прозой Сергеева-Ценского, Сергея Клычкова, радость их обретения, радость их познавания, радость учения у них – эта радость была тогда хоть и не за дальними, а все-таки пока еще за горами.

…Как вспомнишь себя в Перемышле, невольно подумаешь – а ведь послушный я был мальчишка!

Мать рано позволила мне читать Леонида Андреева и Куприна, но сказала, чтобы я не читал у первого «Сашку Жигулева», «Бездну», «Тьму» и «В тумане», а у второго – «Яму», «Наталью Давыдовну» и «Морскую болезнь». И я их не читал до тех пор, пока мне не понадобились некоторые из этих вещей как переводчику. Я совсем не знал жаргона проституток, а в том кубинском романе, который я переводил в 40-м году, девиц легкого поведения полным-полно. Впечатления от книг срастались у меня с воспоминаниями от жизни сада. Зимой я читал урывками: много времени отнимали занятия в школе и дома. Летом читал, пока не ослабевало восприятие. И я могу точно ответить на вопрос, когда и где я читал что-нибудь особенно меня захватившее. Я перечитывал всего Гоголя в августе 23-го года, лежа под яблонями, на нагретой земле, и по страницам бегали теплые дымчатые тени от листьев, трепетавших на легком ветру.