Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

В груди моей всегда что-то закипает при звуках «Вниз по матушке по Волге…», особенно если эту песню поет Шаляпин, при звуках «Дремлют плакучие ивы…» и «Эх, распашел…».

…Летом 28-го года мы с матерью прожили неделю в Калуге и каждый вечер ходили в городской сад с фонтаном в виде лебедя слушать музыку. Оркестр играл на закрытой эстраде. Дирижировал им Гутман. Впоследствии он имел неосторожность остаться при немцах в Калуге, и гестаповцы его, как еврея, по доносу соквартиранта-партийца уничтожили.

Однажды мы пришли во время перерыва. Покурив, музыканты заняли места. Статный, подтянутый и оттого казавшийся высоким Гутман взмахнул палочкой и… и меня точно ветром сдунуло со скамейки.

Я подскочил к эстраде, Я чувствовал, как у меня горят щеки, и слышал, как колотится сердце.

…Взбушевалась сама стихия страсти. С каждым взмахом дирижерской палочки она разливается все шире и шире, взмывает все выше и выше, затопляя темные дали, накрывая фонари и верхушки лип. И вдруг в бушеванье вплетается игривая, задорная, сакоуверенная, манящая и дразнящая красная лента звуков… И снова – распахнутый настежь восторг…

Это была увертюра к «Кармен».

И когда я теперь слышу «Кармен», моим глазам представляется калужский городской сад, а когда я в него вхожу, его по-будничному безлюдная, обычно – осенняя, листопадная тишина гремит для меня трубною медью.

И когда я оглядываюсь на минувшую жизнь моей души, она вырастает передо мной садом, осыпавшим меня цветом сирени и яблонь, цветом мыслей, цветом тревог и волнений, цветом звуков и слов.

Москва, ноябрь 1970

Окна на улицу

…нет «вчера» и нет «сегодня»:Все прошлое озарено…

1

Войны поток краснобагровый,В котором захлебнулись мы…

Настанет год, России черный год»Когда царей корона упадет;………………………………………..Когда детей, когда невинных женНизвергнутый не защитит закон;Когда чума от смрадных» мертвых телНачнет бродить среди печальных сел,Чтобы платком из хижин вызывать,И станет глад сей бедный край терзать;И зарево окрасит волны рек;В тот день явится мощный человек,И ты его узнаешь и поймешь,Зачем в руке его булатный нож…»

Это древо в веках называлось Россия,И на ствол его – острый наточен топор.

На полу в моей детской расстелен ковер» чтобы не дуло из щелей. На ковре я располагаюсь со своими игрушками. Игры мои час от часу принимают все более воинственный характер» Взрослым слышно, как я шепчу, расставляя игрушки.

– На Западном фронте – Ванька-Встанька, на Северо-Западном – Хрюшка.

Шепот переходит в звонкую команду.

– Коли врага! Руби ему голову!

Эту команду я подхватил, когда шел с Гынгой полем, где обучали «ратников ополчения».

Я ненавидел чудище вроде Змея Горыныча, каким я воображал себе того, кто на нас напал, – взрослые называли его «кайзер Вильгельм».

Казалось бы, что мне кайзер Вильгельм? И что мне война? Моей семьи она не коснулась. Дороговизны я не ощущал. За что же я так ненавидел кайзера? За что на его портрете в старой «Ниве» подрисовал ему рога? За то, что он враг моей Родины, России. Стало быть, я уже тогда с восторженным благоговением вслушивался в грозное и нежное звучание этих слов? Стало быть, у меня, четырехлетнего малыша, уже было представление о Родине? Вернее, чувство Родины? Когда же оно появилось? Не при первом ли знакомстве с неоглядной и ненаглядной русской природой? Не с первым ли выходом на полевой простор?.. Или когда я в первый раз подошел к самой Оке? Или когда в первый раз с высоты городского сада попытался охватить неумелым взглядом озеро, ивняк, пойму, дальние горы, по которым деревья сбегали напиться к реке?..

В мой язык вторгались все новые и новые слова и словосочетания. Родись я в другое время, они не так скоро впились бы в мой слух.

Я понял из разговоров взрослых, что совсем недавно было мирное время, а теперь мы живем в какое-то другое. Я знал, что у меня умер папа. Я знал, что вскоре после него умер Николай Нилович. Теперь я все чаще слышал: убит на войне, пропал без вести, К нам в прислуги нанялась беженка – женщина, бежавшая от немцев из Гродненской губернии. По улицам ходили странно одетые мужчины с серповидными носами. Мне объяснили, что это пленные турки и что они у нас в своих подбитых ветром шинелишках очень мерзнут. Я слышал разговоры матери с няней, что туркам непременно надо дать работу: попросить их наколоть дров, заплатить им и хорошенько накормить. Смуглые, серпоносые люди улыбались:

– Карош урус!

Во второй половине дня к маме приходили бабы – просили написать по-немецки адрес на посылках военнопленным мужьям. По временам до меня доносился из кухни мамин сердитый голос. Я понимал, почему мама сердится: баба доставала из-за пазухи тряпицу и, развернув ее, протягивала маме деньги «за труды». Мама решительно отказывалась. Если баба проявляла настойчивость, мама повышала голос:

– Ты что, с ума сошла? За кого ты меня принимаешь? Тебе и так тяжело, а я стану с тебя последний грош тянуть?.. Ну, Христос с тобой! Бог даст, вернется твой муж цел и невредим…

Однажды мама пришла из школы и, как-то безжизненно опустившись на стул, произнесла еще одно новое для меня слово:

– Революция…

Для моей матери революция не явилась неожиданностью, Незадолго перед тем она ездила в Калугу попрощаться с братом, советником второго отделения Калужского губернского правления Николаем Михайловичем Кормилицыным[31], получившим назначение во Владимир, и этот верный слуга престола и отечества, провожая ее до моста через Оку, доказывал ей, что революция в России неизбежна и что она вот-вот грянет, Моя мать видела Николая Второго в Москве во время коронации; она говорила, что у него хорошее лицо, только взгляд растерянный и беспомощный; она слышала о нем добрые слова от своих родных, которые знали его более или менее близко, но она сознавала, что он слабый царь, не чета Александру III.

Когда умер мой отец, моя мать слезинки не обронила. Перемышляне ее за это осуждали. Обычай требовал причитать, голосить по покойнику.

– А она – чисто каменная, – судачили кумушки. – Вот поди ж ты! А ведь, кажется, любила…

Выговорив слово «революция», моя мать дала волю слезам. В этих слезах выливалась наследственная преданность династии, преданность, которую она уже проявляла мысленно, на огромном расстоянии, преданность не столько людям, сколько символу, выливалась тревога за судьбу семьи низложенного венценосца, за свою двоюродную тетку – фрейлину Настю Гендрикову. Но, как она говорила мне потом, жалость к царю, к славному мальчугашке Алеше все же не так больно сверлила ей сердце. «Страшно за Россию. Что-то с ней будет?» – спрашивала себя моя мать.