Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Эти строки из «Кобыльих кораблей» написаны в 19-м году. А через год Есенин отслужит сорокоуст по безгранично дорогой ему усопшей старо деревенской Руси:

Только мне, как псаломщику, петьНад родимой страной аллилуйя.

С «аллилуйя» начинаются заупокойные богослужения.

В стихотворении «Я обманывать себя не стану…» – прямой вызов Чека:

He злодей я и не грабил лесом,Не расстреливал несчастных по темницам.

Когда Есенин писал «Сорокоуст», он еще неотчетливо видел «скверного гостя». Но уже тогда «чудесная гостья» обернулась для него «скверным гостем». В «Руси советской» он встретился с ним лицом к лицу. Он не злобствует, не проклинает его, как в «Сорокоусте», он говорит о нем с горькой насмешкой. Насмешку вызывает у него и красноармеец, косноязычно хвастающийся своими подвигами, и крестьянский комсомол, горланящий агитки Бедного Демьяна:

Вот так страна!Какого ж я рожнаОрал в стихах, что я с народом дружен?Моя поэзия здесь больше не нужна,Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

И хотя Есенин желает этой новой, советской, Руси процветания и благоденствия, ему с ней не по пути:

А я пойду один…

«Новь», «чужая юность» теснит, выживает его. Он чувствует в пей «сильного врага». Об этом он написал стихотворение «Спит ковыль» в последний год своей жизни.

Стихи Есенина дивили и дивят меня свежей образностью в передаче душевных состояний:

Сердце, тронутое холодком…Был я весь – как запущенный сад…

Читая Есенина, я тосковал и тоскую вместе с ним – тоской пропащего человека, сознающего, что он с каждым днем все глубже увязает в трясине, но не находит в себе сил из нее выбраться. А затосковал Есенин рано. Дореволюционное стихотворение «За горами, за желтыми долами…» заканчивается так: «Помолись перед ликом Спасителя за погибшую душу мою». Я проникался тоской поэта невольно – такая она у него почти всегда неподдельная.

Но вот уже есенинская щемящая умиротворенность – это и мое душевное свойство:

Принимаю – приди и явись,Все явись, в чем есть боль и отрада…Мир тебе, отшумевшая жизнь.Мир тебе, голубая прохлада.

Мне смолоду близки есенинская чужеродность новому миру и есенинское сознание, что с революцией «что-то всеми навек утрачено».

И еще привязал меня к себе Есенин чувством родной природы и особым, одному ему присущим даром ее изображения:

Тихо в чаще можжевеля по обрыву.Осень – рыжая кобыла – чешет гриву.

Отговорила роща золотаяБерезовым веселым языком…

Бродя или проезжая лесом, я вспоминал есенинские строки:

Тот, кто видел хоть однаждыЭтот край и эту гладь,Тот почти березке каждойНожку рад поцеловать.

И где Есенин, как мне представлялось тогда и в чем я совершенно уверен теперь, бесподобен – это в ощущении своего духовного и физического родства с животным и растительным миром. Есенин заставил нас посмотреть на животных и на растения иными глазами, потому что сам увидел в них душу жи́ву. Есенинские лисица, корова, собака, пес из «Исповеди хулигана», собака Качалова, сукин сын из одноименного стихотворения живут во мне, как мои родные, как мои друзья.

Есенин имел право назвать в «Кобыльих кораблях» кобелей братьями, а сук – сестрами, а в стихотворении «Мы теперь уходим понемногу…» все зверье – «братьями меньшими», потому что он любил животных именно братской любовью. В «Кобыльих кораблях» он зовет зверей прийти к нему – он хочет разделить их отчаяние:

Звери, звери, приидите ко мне,В чашки рук моих злобу выплакать!

Он гордится тем, что никого из них не огорчит:

Буду петь, буду петь, буду петь!Не обижу ни козы, ни зайца.

Для животных у него постоянный эпитет: милый. В «Сорокоусте» он обращается к жеребенку:

Милый, милый, смешной дуралей…

В стихотворении «Я усталым таким еще не был…» – к птицам:

Шлю привет воробьям, и воронам,И рыдающей в ночь сове.Я кричу им в весенние дали:«Птицы милые…»

В стихотворении «Собаке Качалова» – к Джиму:

Ты по-собачьи дьявольски красив,С такою милою доверчивой приятцей.……………………………………………Мой милый Джим…

Животные в долгу у него не оставались. По свидетельству Качалова, хорошо рассказавшего о внезапно возникшей дружбе Есенина с Джимом, после гибели Есенина Джим затосковал, как видно почуяв ее, и в конце концов заболел психически.

Есенин не просто любуется растениями, он и к ним испытывает нежность старшего брата:

Там, где капустные грядкиКрасной водой поливает восход,Клеиеночек маленький маткеЗеленое вымя сосет.

Уж не для крестьянина ли праздник – урожай? А для Есенина сбор урожая – это бойня:

Режет серп тяжелые колосья,Как под горло режут лебедей,……………………………………………Каждый сноп лежит, как желтый труп.На телегах, как на катафалках,Их везут в могильный склеп – овин.……………………………………………А потом их бережно, без злости,Головами стелют по землеИ цепами маленькие костиВыбивают из худых телес.

Никому и в голову не встанет,Что солома – это тоже плоть…

Задолго до открытия ученых-биологов крестьянский паренек из села Константинова Рязанской губернии почувствовал, что растениям больно…

Мою мать спрашивали, не слишком ли рано подпускает она меня к «взрослым» книгам. Она на это отвечала:

– От хороших писателей вреда быть не может.

Ей возражали, что сейчас я самого главного в них не пойму, а потом мне будет скучно их перечитывать.

У матери был готов ответ и на это:

– Пусть сейчас он далеко не все поймет, но что-то же да заставит его призадуматься, что-то пробудит в нем «чувства добрые». При первом чтении его, конечно, захватит сюжет, а когда он станет перечитывать, ход событий уже не будет его отвлекать от мыслей, от чувств, от картин, от красоты слога, от красоты стиха…

Именно так, от чтения к чтению, я и сживался с книгами. Если книга задевала меня за живое, я перечитывал ее вновь и вновь и каждый раз отыскивал – и все еще отыскиваю – что-нибудь такое, мимо чего я прежде проходил безучастно и тем обеднял себя. Вот так я потом по многу раз возвращался к особенно поразившим меня творениям живописцев, ваятелей, зодчих, к особенно полюбившимся мне картинам природы и вглядывался в них, задерживаясь на подробностях.

Я сделал полудобровольный, полувынужденный скачок – от сказок прямо к русской классической прозе.