Карта костей (ЛП) - Хейг Франческа

— То есть они выкрадывали людей с поверхности и ставили на них опыты, — произнес Дудочник. — Некоторые умерли. Или даже все.

Я помнила, как страшен он в гневе. И не только из-за роста или могучей фигуры, а из-за отсутствия сомнений в зеленых глазах.

— И, занимаясь этим всем, это они боялись нас! — бросила я. — Закрылись, забаррикадировались от внешнего мира, беспокоясь о своих «протоколах безопасности». — Мой сухой смех отразился от стен спальни.

Несмотря на мои опасения по поводу исследований, проведенных на близнецах, я надеялся, что результаты оправдают экстраординарные средства. Однако если результаты так и останутся теоретическими, лишь удовлетворяющими любопытство тех, кто находится в Ковчеге (или сохранятся исключительно для гипотетического использования в будущем), им не может быть оправданий. Призываю вас как представителя Временного правительства пересмотреть свое решение и осуществить лечение, которое может кардинально улучшить качество жизни выживших на поверхности и дать им лучший шанс для репопуляции.

Уже не впервые я обращаюсь к Временному правительству с просьбой пересмотреть свое отношение к выжившим Наверху. При этом я не единственный гражданин Ковчега, выражающий озабоченность по означенному вопросу. Если бы ресурсы (главным образом, электрогенераторы), в настоящее время задействованные на реализацию проекта «Пандора», были перенаправлены на массовое лечение выживших Наверху, вполне возможно, результаты мы бы увидели уже в следующем поколении.

Дудочник все сильнее хмурился, Зои прикусила нижнюю губу, разбирая слова. Они были так похожи.

— Так ничего и не сделали, — сказала я. — Потому что решили, что это не важно. Потому что были слишком сосредоточены на себе любимых. Слишком боялись выживших на поверхности. А у них внизу все стало разваливаться. — Я перешла к бумагам, что занимали пространство до дальней стены. Листы, переполненные торопливыми строчками, заполняющими каждый дюйм и освещающими последние годы существования Ковчега. Изменения в языке тоже говорили о многом.

— Ранние документы — строгие, формальные, — пояснила я. — «Меморандум» тут, «постановление» там. Ничего похожего на то, как люди разговаривают между собой в обычной жизни. Некоторые из работ такими и остались, особенно технические. Но в большинстве язык изменился. Стал обрывочным. Слова отчаявшихся. Смотрите. — Я передала Дудочнику стопку поздних листков, испещренных неразборчивыми каракулями. Доклады и записки стали более отрывистыми и резкими, словно язык тоже сгорел.

У Спрингфилдов родился младенец. Пол — мужской, здоров. Вес 2,75 кг, но мать не может (не желает?) кормить грудью.

В секции Е недостаточно освещения.

Всех оставшихся жителей врем. перев. в секцию Б. Электр. огран. с 18.00 до 06.00 для всех граждан. Исключения — секция А (проект «Пандора») и кухонные холодильники.

— И к этим людям я должна испытывать жалость? — выплюнула Зои — Они сами избрали свою судьбу. Замуровали себя в относительном комфорте, пока мир над ними горел. Выжившим на поверхности не помогли, только изучали их, словно ребенок, наловивший муравьев в банку.

— Знаю, — согласилась я. — И не говорю, что они были хорошими людьми. Просто пытаюсь показать вам, что произошло и почему все покатилось не туда. Все больше и больше людей в Ковчеге стали терять разум. Наверняка из-за длительного заключения. Слушайте.

Секция Е в настоящее время опечатана — троих пациентов больше невозможно контролировать, они представляют опасность для остального населения Ковчега. Квадрант обезоружен, однако Временное правительство щедро снабдило его пищей, вода подается стабильно. Электроснабжение (за исключением вентиляции) отключено в целях приоритетности потребностей остальной части населения.

Рассматривался вариант вывода на поверхность, но его отвергли, учитывая опасность при взаимодействии с выжившими Наверху.

Все двери и люки задраены окончательно. Учитывая обострение состояния больных, не ожидается, что карантин продлится долго.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Довольно иносказательный язык, — заметила я. — «Пациенты», видимо — заключенные. «Не ожидается, что карантин продлится долго» — в ближайшее время они умрут. Значит, писавшие ожидали, что сумасшедшие покончат с собой или поубивают друг друга.

— Думаешь, они единственные скрывали свои деяния за иносказаниями? — вспылил Дудочник. — Альфы поступают так и сегодня. Вспомни об «убежищах».

«И не только альфы», — подумала я, вспоминая, как сама укрывалась за словами, рассказывая Дудочнику и Зои про гибель Кипа. «Его больше нет». — сказала тогда я. И эти слова не содержали правды о его смерти. Чистые, аккуратные. Но не было ничего чистого и аккуратного в том, как безвозвратно изломанное тело лежало на бетонном полу, словно разбитое яйцо. Слова — лишь бескровные символы, которые в наших надеждах ограждали нас от действительности. Когда разведчики и вестовые Саймона скакали, чтобы собрать войска для сражения в Нью-Хобарте, они несли сообщение: битва, восстание, свобода. И ничего о вспарывающих кишки клинках или наполовину обугленных телах на снегу.

— Мы совсем не такие, как те люди из Ковчега, — возразила Зои. — Они похоронили своих больных заживо, заперли в секции Е. Несчастные или разорвали друг друга на куски, или умерли от голода.

— Они все были похоронены заживо, — возразила я. — Не только безумцы, которых заперли. Каждый в Ковчеге в конце концов оказался в подземной ловушке. Сначала у них закончился свет, а потом и еда.

— Хотя им больше повезло, чем выжившим на поверхности, — сказал Дудочник. — Выжившим пришлось пережить не только взрыв, но и Долгую зиму, и последующие суровые годы.

Тут не поспоришь. И поскольку у тех людей не было Ковчега, они не вели записей, и мы никогда не узнаем, каково им пришлось выживать на поверхности в первые десятилетия после взрыва. Много лет я слышала баллады о Долгой зиме. Барды пели о радиации, убивающей младенцев в материнских утробах. О детях, рожденных без ноздрей или рта, неспособных дышать и встречающих смерть в момент рождения. Детях, представляющих собой лишь массу плоти с несформировавшимися скелетами. Но мы не знали всего ужаса того времени. Даже истории, дошедшие до нас, были скукожены, как дети, родившиеся в те годы.

— Но почему они оставались в Ковчеге так долго? — удивился Саймон. — Более пятидесяти лет, если верить датам. Через пару десятилетий излучение стало вполне приемлемым для жизни — по их же собственным отчетам. Конечно, сложно было назвать жизнь на поверхности праздником, но тут все росло и восстанавливалось. Оставшимся в живых удалось размножиться. Эти люди могли бы выйти.

— Их пугал не мир Наверху, — заметил Дудочник. — И не излучение. Они боялись нас. — Он покосился на свое левое плечо, на котором не было руки. — Ты слышал, как нас называют альфы, а ведь они к нам привыкли.

Я слышала улюлюканье и шипение даже в стенах Нью-Хобарта в последние недели. Эти слова знакомы любому омеге: уроды, отбросы.

— Ты сам читал, — продолжил Дудочник. — Видел, как люди в Ковчеге спорили, есть ли смысл бороться с рождением близнецов. Они задумывались, стоит ли сохранять человечество с поголовной мутацией. Может, это показалось им хуже, чем если бы вообще все люди вымерли. Именно поэтому они остались там. Они прятались от нас. Или же боялись стать такими, как мы.

Глава 27

Я вернулась к кипе бумаг, исписанных узнаваемым почерком профессора Хитона.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Не все в Ковчеге махнули рукой на людей на поверхности. Хитон продолжал писать о предотвращении рождения близнецов и доводах в его пользу. И не он один. — Я показала обращение, датированное двадцатым годом, в котором открыто утверждалось, что жители Ковчега не смогут размножаться и выживать под землей и что по крайней мере некоторые из них стремились помочь выжившим на поверхности.

— Этот человек, — сказала Зои. — Профессор, он писал…