Семь сувениров - Светлана Еремеева

Николай все смотрел и смотрел на этих молодых людей из далеких пятидесятых. Многих из них уже давно не было на земле. И страны, в которой они жили тоже не было на геополитической карте мира… И города Ленинграда тоже существовало… Они жили совсем другой жизнью. Такой непохожей на ту, которой жил Николай и все, кто его окружал сегодня. Он помнил, конечно, самые последние годы той жизни, самый закат той эпохи. Но все было смутно… Все растворялось в потоке прожитых лет… Ему еще не так давно казалось, что то время уже было сложно воссоздать… Что оно потеряно навсегда… Но в последние месяцы, изучая жизнь писателя Волкова, ему стало мерещиться, что постепенно, кадр за кадром, слайд за слайдом, та далекая жизнь словно восстает из пепла. Она как будто давно схороненный и разложившийся труп снова покрывается мясом, сухожильями, венами, кровеносными сосудами, кожей, встает из своей поросшей травой могилы и медленно идет в это новое время. Она жаждет напомнить о себе. Она не хочет, чтобы о ней забывали. Она заслуживает, чтобы о ней помнили. В ней тоже была своя глубина, своя неповторимая нежность, своя любовь, своя музыка. Она не состояла только из ужасов ГУЛАГа, сталинских репрессий, послевоенной разрухи или речей и поцелуев Брежнева. Там жили люди, простые живые люди. Со своими печалями и радостями, со своими трагедиями и триумфами. И он был тоже одним из этих людей. И он хотел обо всем вспомнить. Он хотел, чтобы другие тоже это помнили.

Николай протянул фотографии Шахову.

– У меня тоже сохранились фотографии нашего класса… Только… Боюсь, мы не были так дружны…

– Понимаю, – сказал Шахов. – Ваше поколение было совсем другим… Вы же учились в школе в восьмидесятые?

– Да.

– О… Это совсем другие люди… Совсем другие… Почти уже новые, по ту сторону 1991 года… Хотя и родились еще там…

– А вы делите людей на эту сторону (для вас до 1991) и на ту?

– Да. Конечно.

– И что вы думаете о новом времени?

Шахов пристально посмотрел на Николая, сощурился и громко фыркнул:

– Что я думаю?

– Да.

– Я думаю, что это время не для меня… Не для таких, как я. Мое время прошло.

– Так всегда было. Люди одного поколения не понимали другое.

– Нет, Николай. Теперь все не совсем так, как раньше.

– Что вы имеете в виду?

– А бог его знает… Все неуловимо. Я могу лишь судить по своему опыту. По своей профессии… Я всю жизнь ловил убийц. В основном серийных убийц. Такое видел за свою жизнь, что другой и за один раз бы не перенес, не выдержал бы. Но изменения, которые происходят с обществом, настолько глубинные, что даже убийц того времени я бы назвал именно людьми… может быть в чем-то людьми близкими к зверю… Но эти новые убийцы… они ближе к чему-то иному…

– К чему именно?..

– К чему-то искусственному… В них как будто душу заменили на какой-то механизм или на микросхему. В них совсем нет того, что еще не так давно было в человеке. Нет того, что мы привыкли называть «душой»… Нет эмоций… Нет переживаний… Они похожи на роботов, на героев компьютерных игр, которые просто ходят и убивают… Они должны убить, потому, что так запрограммировано… Если они не убьют, значит проиграют. Не убить для них – конец жизни… я имею в виду короткой жизни, как в игре… Вспомните Печушкина… Он испытывал настоящие приступы рвоты, недомогание, когда понимал, что может не закрасить свой пресловутый квадратик, если не уведет свою очередную жертву в лес и не сбросит ее в канализацию. Квадратик был для него Всем. Не человек. Человек для него – понятие несущественное или… не существующее… А на суде… Вспомните, если вы видели… Он прямо говорил, что не раскаивается ни в чем… Фигуркой больше, фигуркой меньше… Какая мол разница. Главное для него была его шахматная доска, его поле с квадратиками. Он закрасил одно поле полностью… И уже готовился нарисовать второе… Для него не существует понятия – жизни человека. Жизнь для него – квест, компьютерная игра. И люди для него – лишь цифровые человечки из этой игры.

Николай кивал в ответ. Он в последние недели неоднократно возвращался к образу Печушкина. Он все не мог уловить, чем же этот убийца поражал его воображение, почему он не давал ему покоя, и почему он тоже думал, что Печушкин и Радкевич так непохожи… А теперь Шахов все ему объяснил. Теперь все сложилось в его голове. Теперь все встало на свои места. Радкевич был человеком, сражающимся, но побежденным зверем. Печушкин же стал человеком, побежденным компьютером. Да… Человек стоял перед новым вызовом. Если человек старого, уходящего мира преодолел в себе зверя, то этот новый человек, эти новые поколения – Игорь, Вера, Артур, Даниил – всем им еще предстояло сразиться с машиной и компьютером. Либо подчинить себе этот сложного титана, либо подчиниться ему и перестать быть именно человеком. Стать частью чего-то, что, по своей сути, свойственно человеку, но душа, уводящая человека от его механической сути, пока еще сопротивляется…

Маньяк вовсе не парадокс, как это предполагают некоторые современные философы. Как это предполагал сам Волков, начиная писать свои первые культовые романы. Маньяк – вовсе не тот, кто зловеще замахнулся ножом на человеческое общество со стороны, из какого-то мистического небытия. Нет. Маньяк – часть толпы, ее порождение, ее кульминационная негативная точка. Ее нарыв. Хотя он, одновременно, как бы противопоставлен толпе внутри же самой толпы. Он – ее отражение, кривое, искаженное изображение. Не кого-то в отдельности, а каждого в целом – отражение единого лица толпы. Маньяк не различает людей, они лишь объекты-жертвы, у них нет своей судьбы, нет своего я, нет своей боли, им нечего и некого терять. Они – лишь тени, симулякры, формы – наполненные чем-то производственным или же совсем пустые. Маньяк, испытав на заре жизни какую-нибудь психологическую травму, в каждом видит виновника этой травмы. И вовсе не потому, что этот некто напоминает ему обидчика, а потому, что маньяк не различает лиц, для него каждый в толпе есть его обидчик, а значит – потенциальный объект, потенциальная жертва. Ангарский маньяк, убивший более восьмидесяти пяти женщин, сравнивал себя с компьютерным процессором огромной мощности, ему все равно было, кто перед ним. Он просто бил молотком и уносил ноги. Он ни о чем не задумывался. Он ни о чем и ни о ком не жалел. Он говорил, что боролся с «падшими женщинами», а убивал всех подряд – обычных женщин – матерей, жен, сестер, работниц фабрик, учителей, музыкантов, продавцов… Они