Холодный туман - Петр Лебеденко

Д а-а… Предвижу, значит, я эту грозу, но комэска из виду не теряю ни на миг, так как в драке один миг — это и есть жизнь или смерть, такие вещи ты, Денисио, и сам отлично знаешь… И вот слышу в шлемофоне… Что ты думаешь я слышу в первую очередь? Мать-перемать? Крик на все небо? Ничуть не бывало. Слышу я такой это протяжный вздох, будто человек долгое время задерживал дыхание, а потом задерживать стало ему уже не под силу, вот он так протяжно и вздыхает. Однако я знаю точно, что должно за этим последовать. Сейчас Булатов тихо, очень тихо спросит: «Разрешите узнать, Череда, кто из нас двоих командир — вы или я?» А? Вот в этом и заключается основное. В интонации, понимаешь? Именно в ней, в интонации — я вижу, как на экране, лицо командира, его глаза, продольную складку меж бровей, слегка вздрагивающие желваки. И уж потом я услышу все остальное.

— Сильное? — спросил Денисио.

— А ты думал как? Короче говоря, хотел я этого или нет, но пришлось мне отвернуть от Булатова, и я пошел за Подзоровым. Не хвалясь скажу: опоздай я на три-четыре секунды, задержись рядом с Булатовым — Подзорова не было бы. Как я успел отсечь падающего на него «фоккера» — и сам не знаю. До этого я в той шайке, что налетела на нас, «фоккеров» вообще не видел… Ну; ладно. Дело — в другом. Срубил я этого фоккера и как-то невольно начал оглядываться по сторонам: где Булатов?

— Эх, Денисио, Денисио! Вот если б довелось тебе, не дай Бог, увидать, как гибнет в бою твой лучший друг или брат, или отец… Да что говорить, все равно словами ничего не скажешь. Тут понять надо…

— Я понимаю, Микола, — Денисио приостановился, закурил, взглянул на небо. — Я понимаю. Увидать не довелось, но… В первые дни войны погиб мой отец. Тоже летчик. На «бомбере» летал.

Микола тоже приостановился.

— Прости, брат. Не знал я.

— Ничего. Срубили Булатова в той драке?

— Срубили… Вогнал я, значит, этого «фоккера» в землю, оглянулся по сторонам — где комэск? И сразу увидал: падает «ишачок» Булатова, падает почти отвесно, вместо левого крыла — обрубок, будто воронье вырвало у сокола это крыло, фонарь разбит, от руля поворота одно решето осталось. Рванул я свою машину к Булатову, зачем — и сам не знаю. Наверно, подумал: если выпрыгнет комэск — прикрою, немцы ведь любят, падлюки, пускать трассы по парашютам. Не в летчика, понимаешь, целят, а в парашют, прострочат его, вот летчик и падает на землю, как куль с песком…

— Дальше-то что?

— Лучше б никакого «дальше» не было, Денисио. И двух-трех секунд не прошло, как вспыхнул «ишачок» комэски, и потянул за собой полосу дыма. И слышу я, вот так слышу, будто рядом, над самым ухом, кричит Булатов: «Микола! Мико-ола-а!» Падает его горящий «ишачок», я пикирую рядом, в глазах у меня ночь, а комэск все кричит: «Мико-ола-а!» Одно только это слово: «Мико-ола-а!» И так до самой земли. Как я и сам не врезался в землю не — знаю. Вырвал машину в самый последний момент. По наитию вырвал, потому что ничего кругом не видел. Где-то там, наверху, идет бой, где-то в стороне смолят зенитки (по ком смолят — и сами, наверняка, не разумеют), внизу догорает мой комэск, а я ничего не вижу и ничего не слышу, кроме этого крика: «Мико-ола-а!» Вот и сейчас то же самое. Будто бьется под черепом этот крик…

Денисио сочувственно покачал головой, сказал:

— Страшно все это…

Летное поле тянулось вдоль лесной полосы, машины, прикрытые ветками, словно приткнулись к старым деревьям и сверху их вряд ли можно было увидеть, потому летчики, механики, мотористы не очень-то беспокоились, когда над головами появлялась «рама» или пара «мессеров», возвращавшаяся после сопровождения бомбардировщиков.

Небольшая группа людей в летных комбинезонах расположилась в тени раскидистого дуба. Остановившись в нескольких шагах от этой группы, Череда сказал Денисио:

— Вот это и есть воздухоплаватели моей непобедимой эскадрильи. Из тех, кто начинал воевать, осталось меньше половины. Да, меньше половины. И в других эскадрильях — не лучше. А в общем — держимся. Ты, небось, думаешь: «Ну и нытик этот Микола Череда. Только и делает, что жалуется…» Думаешь так?

— Не думаю так, — ответил Денисио. — Потому что понимаю тебя.

— Это добро… А ну-ка притаимся вот за этим деревцом, послушаем. Видишь вон того, в расстегнутом до пупка комбинезоне? Это техник по приборам Сергей Красавкин. Травило, каких свет не видел. Сейчас, кажется, тоже «держит банк…» Так и есть.

Техник по приборам Красавкин стоял на коленях и, чуть приподняв правую руку, словно призывая слушателей быть особенно внимательными, негромко говорил:

— Ну вот… Подхожу я к летчику-лейтенанту, товарищу Василию Ивановичу Чапанину и спрашиваю: «Скажите, Василь Иваныч, а правда, что вы с Петькой Черемушкиным до войны на Урале золото искали и на шатуна-медведя напоролись? Петька, говорят, храбро на дерево прыгнул и оттуда кричит: „Василь Иваныч, вы его хворостиной, хворостиной!“ А вы, Василь Иваныч, растерялись и говорите тому шатуну-медведю: „Ты чего? Ты чего, Мишенька? Я ж не трогаю тебя, и ты меня не трожь… Ты лучше вон того дурака Петьку Черемушкина, моего адъютанта, стряхни с дерева и поговори с ним по-свойски…“ Правда все это, Василь Иваныч, — спрашиваю я у летчика-лейтенанта, товарища Чапанина, вежливо, имейте в виду, спрашиваю, так как я всего сержант, а он как рыкнет на меня: „Изыди, — говорит, — сатана, сгинь с глаз моих долой, иначе…“»

Микола легонько толкнул Денисио:

— На парашюте сидит, одно ухо шлема подвернуто, это и есть лейтенант Чапанин. Отец его, Иван Чапанин, назвал сынка Василием, вот и получилось — почти Василь Иваныч Чапаев. И механику него — Петр Черемушкин, Булатов, наверно, специально так определил, для разнообразия. А Красавкин им обоим проходу не дает. Еще бы — Василь Иваныч и Петька.

Командир эскадрильи Микола Череда и Денисио вышли из своего укрытия. Кто-то подал команду: «Эскадрилья, смирно!» А лейтенант Чапанин уже докладывал:

— Товарищ командир, первая эскадрилья четвертого, истребительного полка в ожидании боевого задания находится на отдыхе и развлекается.

— Вольно, — сказал комэск. — Значит, развлекается?

— Так точно, товарищ командир.

Микола направился к поднимающемуся с земли Красавкину, остановился вблизи него и спросил:

— Что здесь происходит, товарищ техник?

Красавкин оглянулся вокруг и, словно не понимая вопроса, переспросил:

— Здесь? В эскадрилье?

— Да, здесь, в эскадрилье.

— Происходит?

— Да, происходит. — Денисио видел, что Микола прячет улыбку.

— Лейтенант Чапанин правильно доложил: эскадрилья развлекается.

— И вы тоже развлекаетесь с эскадрильей?

— Так точно, товарищ командир, я тоже развлекаюсь вместе с эскадрильей.

Эта увиденная Денисио сценка произвела на него впечатление, которого он, правду сказать, не ожидал. По войне в Испании, по тем тяжелым боям, ежедневно и ежечасно вспыхивающим или над Мадридом, или над Картахеной, или над Севильей, Денисио знал, как остро воспринимались неудачи и поражения, с каким непосильным для сердца чувством летчики — да разве только летчики! — узнавали о потерях друзей и как много проходило времени, пока удавалось изгнать из души горечь утрат и войти в привычную колею, чтобы с новыми силами идти в бой — с новыми силами и с новыми надеждами. Наверное, не он один тогда удивлялся: откуда же берутся у людей эти новые силы и новые надежды?!

И хотя там все было по-другому — и земля, что ни говори чужая, никто твою родную землю не распинал, и люди, не всегда понимающие твои чувства, а все же как много похожего и в поступках людей, и в их восприятии любой трагедии, и вот в разыгрывающихся временами таких сценках, когда сама жизнь подсказывает: горьким чувствам обязательно надо давать отдушину, иначе они тебя задавят, уничтожат… Да, все очень похоже. И можно представить себе, будто вот этот техник по приборам Сергей Красавкин, лейтенант Чапанин, его «адъютант» Петр Черемушкин — это восставшие из праха погибшие в Испании француз Гильом Боньяр — заводила и балагур, это наш Павел Дубровин — Павлито, с которым, как говорил комиссар Хуан Морадо, от скуки не помрешь, это и венгры Матьяш-большой и Матьяш-маленький — люди, обессмертившие себя своей жизнью…

Денисио мог признаться самому себе: шел он сюда с Миколой Чередой не без тайной тревоги: как-то его здесь встретят, какими глазами на него посмотрят. Это ведь не учебная эскадрилья в сибирском городке, где летчики и командиры, сами не нюхавшие пороху, глядели на него по-особенному — боевой ведь летчик, воевал в Испании, орден имеет. Ха! У Миколы Череды два ордена Красного знамени, у лейтенанта Чапанина — Красного знамени и Красной Звезды, и вон у того, белобрысого летчика, похожего на мальчишку — тоже Красного знамени и Красной Звезды. И за плечами у каждого не один десяток боевых вылетов и в каждом из таких вылетов — отчаянные схватки не на жизнь, а на смерть с превосходящими, как передается в сводках Совинформбюро, силами противника.