Холодный туман - Петр Лебеденко

— Товарищ полковник, третья рота первого батальона выстроена согласно приказанию командира батальона. Никаких происшествий нет, рота готовится к отбытию в действующую армию. Командир роты лейтенант Топольков.

— Здравствуйте, лейтенант Топольков, — сказал, протягивая лейтенанту руку, Константин Константинович.

Топольков вначале твердо проговорил: «Здравия желаю, товарищ полковник», лишь потом в ответ подал руку. Смотрел он на Константина Константиновича без всякого подобострастия, тем более без всякой боязни, что перед ним стоит не кто-нибудь, а сам командир полка, но в то же время в его взгляде читалось глубокое уважение к человеку, к кителю которого были прикреплены ордена Красного Знамени, Красной Звезды и еще какой-то красивый, похожий на бухарский, орден. Был Топольков плечист и строен. Глядя сейчас на лейтенанта, полковник Строгов вдруг вспомнил своего сына Валерия, летчика, с первых же дней войны ушедшего на фронт добровольно, хотя его, как студента, обладающего недюжинными способностями, и хотели оставить до окончания университета. Что-то общее было в Тополькове и Валерии, чем-то они друг на друга походили (глаза, глаза у обоих были одинаковые, — подумал Константин Константинович, — ясные, честные и слегка задумчивые), и, может быть, потому полковник почувствовал, как защемило сердце; а может, и не только потому. Не раз и не два, глядя на молодых людей, отбывающих на фронт, полковник Строгов испытывал что-то похожее на свою вину перед ними: как это так получилось, что его поколение не смогло уберечь их от войны, а значит, и от гибели, и от страданий. К-а-к его поколение могло это сделать, он не знал, но был уверен, что в святую обязанность тех, за кем, безгранично веря им, шли Топольковы и Валерии, входило не допустить такого народного бедствия, как война…

Полк сразу же после прибытия к месту назначения должен был вступить в бой, Константин Константинович об этом знал, и нисколько не удивился, когда в штабе дивизии ему, обрисовав положение на определенном участке фронта юго-западнее Минска, сказали:

— Завтра к двадцати ноль-ноль ваш полк должен выйти на следующие рубежи: один батальон, усиленный двумя артиллерийскими батареями, в район урочища Соколовки, где наступает механизированная часть генерала фон Бейкера. Задача — поддержка отступающей, истрепанной части генерала Самойлова. Два других батальона наносят отвлекающие удары по немецким формированиям, преследующим отрезанные от основных наших частей, раздробленные группы войск генерала Игнатова. Времени ни на подготовку, ни на долгие размышления ни у вас, ни у нас нет, поэтому просьба срочно разработать оперативный план и представить на утверждение.

— Но, как я понимаю, — возразил Строгов, — такой план, хотя и в общих чертах, вами уже разработан, и мне остается только его выполнять.

— Вы правильно все поняли, — генерал-майор, командир дивизии, в распоряжении которой поступал полк, недовольно посмотрел на Строгова и, почему-то раздражаясь, повторил: — Вы правильно все поняли, Константин Константинович, оперативный план, хотя и в общих чертах, для вас подготовлен, детали вы уточните с работниками нашего штаба. Если у вас нет ко мне никаких вопросов, не стану вас больше задерживать.

В генерал-майоре Филиппе Петровиче Морозко трудно было узнать того веселого, всегда добродушного и никогда не унывающего полковника Морозко, с которым Константин Константинович впервые встретился недалеко от Ленинграда во время финской кампании. Они, полковник Морозко и подполковник Строгов, одновременно вышли из вагонов на какой-то маленькой станции, откуда им обоим предстояло добираться до штаба армии. Константина Константиновича никто почему-то не встретил (хотя в штабе и знали, что он должен был приехать именно этим поездом), а к полковнику Морозко сразу же подошел человек в накинутой на теплый полушубок плащпалатке, что-то ему сказал, и они пошли к «эмке», стоявшей тут же, у самого перрона. Морозко уже и дверцы открыл, готовясь сесть в машину, когда вдруг увидал в растерянности оглядывающего перрон Строгова. И тут же сказа шоферу:

— Ну-ка подойди, братец, вон к тому человеку, спроси, не по пути ли ему с нами?

И, когда они уже сидели рядом на заднем сиденьи, когда представились друг другу, Филипп Петрович долго добродушно похохатывал, ругая нерадивых штабистов, не удосужившихся встретить Константина Константиновича:

— Ах, сукины дети, ах разгильдяи, как же они воевать думают с такой своей расхлябанностью!

В штабе на финском фронте Строгов и Морозко проработали вместе не так уж много (Филиппа Петровича вскоре снова отозвали в Москву), но за это время они настолько близко сошлись, что, казалось, и дня не проживут друг без друга. И как убедился Константин Константинович, Морозко вообще близко сходился с людьми буквально на второй-третий день после знакомства.

Чуть полноватый, что, однако, не делало его фигуру грузной, розовощекий, с голубыми глазами, по-доброму глядевшими на людей, он мало был похож на боевого офицера, что, кажется, совсем его не огорчало. Всех, кто был по чину младше него, он называл «братец», перед старшими не тянулся, со всеми говорил приветливо, и люди его любили, в шутку меж собой называя «лютым морозом».

И вот — Морозко сегодня… Ничего оттого Филиппа Петровича, которого знал раньше Константин Константинович, не осталось. Ввалившиеся щеки с пепельным налетом, сутулящиеся плечи, будто придавленные тяжким грузом, усталые, точно измученные каким-то недугом глаза, напрочь потерявшие ту приветливую голубизну, даже голос, прежде мягкий, задушевный, звучал хотя и не грубо, но резко и неприятно.

Константин Константинович не мог не удивляться: почему генерал Морозко встретил его так холодно? Может быть, не узнал? Ничего противоестественного в этом нет: во-первых, прошло немало времени с тех пор, как они виделись в последний раз. Во-вторых, генерал-майору сейчас не до воспоминаний: положение на фронте критическое, в каждом донесении, поступающем с любого участка, тревога и… и слезная мольба о помощи. А где Морозко возьмет резервы, если даже штаб дивизии почти некому охранять…

Размышляя обо всем этом, Строгов молчал, стараясь подавить в себе и горькое чувство и откуда-то возникшее раздражение.

— Я спрашиваю, нет ли у вас ко мне каких-либо вопросов, Константин Константинович? — переспросил Морозко.

— Возможно, вопросы появятся после того, — сухо ответил Строгов, — когда ближе ознакомлюсь с положением дел.

— В таком случае, я вас больше не задерживаю, — кивнул головой Морозко. — Надеюсь, для того, чтобы вы ближе ознакомились с положением дел, вам не потребуется слишком много времени.

Комиссар полка Андрей Ильинов не переставая ходил по небольшой комнате, где накоротке устроился Константин Константинович и которую лейтенант Захаров назвал штабом полка, беспрестанно курил, изредка останавливался у стола в разложенной на нем карте, стучал по ней мундштуком дымящейся трубки и говорил:

— У меня такое впечатление, что ни комдив; ни его начальник штаба совершено не знают обстановки на тех участках, где предстоит действовать нашим батальонам. Смотрите, Константин Константинович, вот разведсводка, доставленная несколько минут назад. Ничего общего с тем, что мы видели у генерала Морозко.

— Ничего удивительного в этом нет, — заметил майор Гуляев. — При сложившейся ситуации — обстановка может меняться ежечасно. В разведсводке сказано, что в районе урочища Соколовки никаких боев нет, а начальник штаба дивизии утверждал, будто там наступает механизированная часть фон Бейкера. Логика подсказывает, что или наступление фон Бейкера захлебнулось и он отвел свои войска назад, или же ему удалось рассеять отступающие части генерала Самойлова, которые прекратили сопротивление.

— Когда речь идет о критических ситуациях, — раздраженно сказал Константин Константинович, такие определения как «или-или» вряд ли помогают ориентироваться в обстановке. И поскольку никакой связи с генералом Самойловым нет, — нет ее также и с частями генерала Игнатова, — нам следует поднять свой полк не завтра к двадцати ноль-ноль, а сегодня ночью. Иначе мы не успеем оказать помощь ни генералу Самойлову, ни генералу Игнатову.

— Ночью? — Гуляев даже привстал со своей табуретки. — Вы говорите — ночью?. С необстрелянными, не нюхавшими пороха, солдатами? Они на каждом шагу будут видеть черт знает что: засады, притаившихся в оврагах немцев, стоящих наготове во всех перелесках танков. Можем ли мы быть гарантированы, что их моральный дух…

— Вы полагаете, что их моральный дух окрепнет только к завтрашнему вечеру? — усмехнулся комиссар полка. — А может быть, как раз и лучше, если мы не станем ничего скрывать, и прямо нашим солдатам скажем: там, куда мы должны сейчас идти, гибнут наши товарищи. И мы должны им помочь. Чувство взаимовыручки всегда отличало русского солдата, вам это должно быть известно, Михаил Михайлович.