Холодный туман - Петр Лебеденко

Если бы у Андрея спросили, что же особенного он видел в глазах капитана Шульги и вот сейчас видит в глазах майора Зиновьева, Денисов вряд ли ответил бы. Смертельная усталость? До у кого ее нет в эти тяжелые дни! Вера в будущее? Надежда? Сомнения? Частое смятение? Боль утрат? — У каждого человека это есть. У каждого. Все это можно прочесть и в глазах Шульги и Зиновьева. И все же есть — в этом Андрей был глубоко убежден — у этих двух людей и еще какие-то особые черты которых нет у других.

«Так что же это?» — спрашивал Андрей у самого себя. Ответ на свой вопрос он искал еще там, в Тайжинске, когда ему приходилось подолгу бывать рядом с капитаном Шульгой, и сейчас, глядя на майора Зиновьева, он подумал: «Наверно это — любовь к человеку. Вечная любовь к человеку»…

Словно подтверждая его мысль, майор Зиновьев вдруг сказал, тяжело вздохнув:

— Смотри, Денисов, что получается. Вот я говорю тебе: в первый же день войны мы потеряли столько-то машин… А какой-нибудь танкист скажет: в первый же день войны мы потеряли столько-то танков. Артиллерист? Тот подсчитает потерянные пушки, гаубицы, минометы. Правильно я говорю, Денисов?

Андрей пожал плечами и ничего не ответил. А майор Зиновьев продолжал:

— Ты, дорогой мой летчик, плечами не пожимай. Не пожимай, слышишь? Хочешь, я скажу о чем ты думаешь? Хочешь?

Андрей улыбнулся:

— Хочу.

«Удивительно, — подумал он, — как просто с этим человеком. Несколько минут назад и знакомы-то совсем не были, а вот сидим, беседуем, и мне кажется, будто и знаю его давным-давно, и не только знаю, но и вроде как друзья мы с ним с незапамятных времен. Вот точно так же было и с Петром Никитичем Шульгой: только встретились и сразу я к нему привязался»…

— Ну так слушай, — майор извлек из самодельного плексигласового портсигара папиросу, закурил. — Ты думаешь вот о чем. Почему, мол, люди такие черствые, бездушные, словно и не люди они, а звери. Включишь приемник — и слышишь: «В воздушных боях на северо-западном участке фронта мы потеряли девять наших истребителей…» Развернешь газету, прочтешь: «В сражении на энском плацдарме наши славные танкисты уничтожили двадцать семь немецких танков. Наши потери — семь машин…» А теперь — и этот майор Зиновьев… Одна и та же песня: потери на земле, в воздухе. Вот ты и думаешь: «А ведь в тех девяти истребителях сидело девять летчиков, красивых, наверно, молодых людей, а в семи танках находились танкисты, механики, и все они наверняка погибли, и где-то там, далеко от фронта, страдают, исходит слезами, теряют разум матери этих летчиков, танкистов, механиков, их жены, невесты, вот такие малюсенькие ребятенки, которые и родились, может быть, уже после того, как летчики и танкисты ушли воевать… Так почему же, черт нас всех возьми, мы говорим о машинах, ставших кучей полусгоревшего лома и молчим о погибших, отдавших жизнь за свое Отечество? Почему? Стыдимся? Чего-то боимся? Разве, мол, можно говорить о неисчислимых жертвах, тем самым деморализуя весь народ. Боже сохрани! Не проще ли кричать на каждом перекрестке: „Вперед к победе, чудо-богатыри!“»

Майор на секунду, другую умолк, взглянул на Андрея.

— Ну, чего молчишь? Не по душе тебе такие разговоры? Небось, рассуждаешь так: этот майор толкует о бездушных, черствых людях, а сам-то далеко от них ушел? С чего начал? «В первый же день войны мы потеряли тысячу двести самолетов…» А знает ли он, сколько в первый день войны потеряли летчиков, танкистов, пехотинцев, артиллеристов?.. Правильно рассуждаешь, летчик Денисов. Черствеет и моя душа. Черствеет. От горя черствеет, от того, что вокруг вижу… А теперь давай покумекаем, в какую эскадрилью тебя определить. Комполка сказал так: «Вот смотри, что мы имеем. В эскадрилье старшего лейтенанта Морозова… Нет — у него более или менее… А вот у нашего славного Миколы Череды…»

— Миколы Череды? Вы сказали Миколы Череды? — Андрей резко повернулся к майору, взглянул на него с надеждой: не ослышался ли?..

— Ты чего? — удивленно спросил майор. — Знаешь, что ли, Череду?

— Скажите, товарищ майор, не было ли в вашем полку такого летчика — Федора Ивлева?

— Федора Ивлева? — майор покачал головой. — Был у нас такой летчик, был. Летал в паре с Миколой Чередой. Чудо, а не человек, душа у него, как бы тебе точнее сказать, душа славного ребенка… У меня у самого детей не было, и когда я смотрел на Федора Ивлева, думал: «Мне бы такого сына». А ты-то откуда его знаешь? Постой-постой, вы ж оба из Тайжинска, как это я сразу не сопоставил. Ну, дела-а! Давай-ка, Денисов, так и решим: встанешь, как говорят, в строй вместо погибшего Федора Ивлева. Идет?

— Об этом и не мечтал, — ответил Денисов. — И добавил: — Просьба у меня к вам, товарищ майор, большая просьба. Чтобы потом к этому делу не возвращаться, хочу решить его сразу.

— Ну, давай, выкладывай.

— Прикажите, пожалуйста, чтобы зарплату мою по аттестату переводили в Тайжинск Полине Захаровне Ивлевой. Можно ото сделать?

— Конечно, можно. Только… Полина Захаровна Ивлева… Это же супруга, или, вернее, вдова Федора?

— Так точно, товарищ майор. У меня нет никого ни родных, ни близких, а Полинка… Не знаю, что с ней будет. Как только получила извещение о гибели Федора, так и потеряла себя.

— Как это — потеряла себя? Душевнобольной стала?

— Да. Душевнобольной. Страдании ее и описать нельзя… Так вы, товарищ майор, прикажите насчет аттестата.

Майор встал, вышел из-за стола, приблизился к Андрею и положил руку на его плечо.

— Славный ты мужик, Андрей Денисов. Рад, что именно в наш полк пришел. Очень рад. А теперь иди к Череде, представься.

Микола Череда сидел на патронном ящике, курил и прутиком чертил на земле какую-то замысловатую фигуру высшего пилотажа. Увлекшись, он не сразу и заметил подошедшего к нему Денисова, а тот нарочито громко отрапортовал:

— Товарищ капитан, летчик Денисов прибыл в ваше распоряжение!

Не отрываясь от своего занятия и не поднимая головы, Микола буркнул:

— Очень хорошо, что прибыл… Очень хорошо, очень хорошо. Садись-ка рядом, вместе покумекаем над вот этой славной фигуркой. Видишь, что это такое? — И вдруг вскочил со своего ящика и уставился на Андрея. — Как ты сказал? Летчик Денисов? Я у тебя спрашиваю. Это ты летчик Денисов? А имя у тебя есть? Может, и отчество есть? Ну, например, вот так: Денисов Андрей Валерьевич… А?

Андрей улыбнулся:

— Так точно, товарищ капитан. Денисов Андрей Валерьевич.

— Что? Ты это брось, знаешь. Брось, говорю. А то договоришься до того, что скажешь, будто воевал в Испании, где тебя называли Денисио.

— Так точно, товарищ капитан, — Андрей, глядя на командира эскадрильи, заулыбался еще шире. — Воевал в Испании, где меня называли Денисио. Да и потом, когда я оттуда вернулся, многие продолжали называть меня так же. Вот и Федор Ивлев…

Микола Череда не дал ему договорить. Распахнул свои ручища, обнял Андрея так, что у того хрустнули косточки. И долго не отпускал, а потом отодвинул его от себя на полшага и начал внимательно рассматривать, точно изучал. Наконец, сказал:

— Да ты, брат, даже не представляешь, что все это значит. Федя Ивлев был моим самым задушевным другом. А небось слыхал, как умные люди говорит: «Друзья моих друзей — мои друзья». Понял, нет? Конечно, понял. Федор мне все уши про тебя прожужжал. «Да ты, — говорит, — Микола, таких ладей, как Денисио, никогда не видал. А знаешь, — спрашивает, — какой Денисио летчик? Наивысочайшего класса! Он там, в Испании, фашистов нащелкал целую гору…»

— Монблан, — засмеялся Андрей. — Федя вообще был увлекающийся человек. И по доброте душевной, наполовину преувеличил мои достоинства… А знаете что, товарищ капитан? Я и о вас наслышан немало. Читала мне Полинка письма Федора, и в каждом письме — Микола Череда, Микола Череда… Признаюсь вам: когда майор Зиновьев сказал, что определяет меня в вашу эскадрилью, я чуть не заплясал от радости. Даже, знаете, подумал: «И на сей раз судьба моя не отвернулась от меня».

— Значит, веришь в судьбу?

— А как в нее не поверишь, когда она все время рядом с тобой ходит. А вы, товарищ капитан…

— Да брось ты свое — «товарищкапитан», «товарищкапитан». Для Федора Ивлева я был Миколой. А ты ж вместо Федора будешь. Пойдем-ка на летное поле, там сейчас все наши воздухоплаватели собрались. Через час будем вылетать всей эскадрильей.

Андрей спросил:

— Федор писал про командира эскадрильи Булатова. Где он сейчас?

— Срубили его немцы, — сказал Микола. — Большой бой был в тот день. Дрался весь наш полк, а немцев налетело как черного воронья. Славился там у них такой Дитрих. Ничего не скажешь — ас высшей марки. Мы его знали по многим боям. Хитрая, коварная сволочь! Срубит кого-нибудь из наших — и тут же валит своего «мессера» в штопор, будто смертельно подранили его. Ну, находились у нас такие, что клевали на эту приманку, хотя комэск Булатов не раз предупреждал: не клюйте, приманка гнилая. Да-а. Увидит наш летчик падающего «мессера» — и в пике за ним. Добить. А этот самый Дитрих улучит момент, рванет машину из штопора — и очередь по «ишачку», который ничего подобного не ожидает. И тут же выходит из боя.