Холодный туман - Петр Лебеденко

Следя за этим огненным шаром, Полинка не сдвинулась с места, даже не отклонила голову в сторону, чтобы увернуться от удара: она по опыту знала, что делать это бесполезно — шар все равно ударит вот сюда, в темя. И он ударил. Полинка подняла руки к вискам и закричала. Не от страха, а от боли. У нее было такое ощущение, будто языки пламени прорвались к ее мозгу и жгут его, превращая в дымящийся пепел. «Федя! — кричала она. — Феденька!»

Когда на этот крик в ее комнату вбежала Марфа Ивановна, Полинка уже снова сидела за столом и один за другим, не спеша и не глядя на них, рвала исписанные листы бумаги — письмо Федору. По бледным щекам ее стекали слезы. Марфу Ивановну поразило лицо Полинки: оно было страшно измученно и безжизненно, словно лицо мертвого человека.

— Доченька! — прошептала Марфа Ивановна. — Доченька моя, да чего ж ты казнишь себя так-то…

Она обняла Полинку и тоже начала плакать.

— Не надо, Марфа Ивановна, — сказала Полинка, — Не надо плакать. Что ж поделаешь… Помолчала, отрешенно глядя на изорванное письмо, пошевелила пальцами клочья бумаги, задумчиво проговорила: — Кто мне может сказать, зачем я живу? Зачем?

— Может, Федя… — попробовала Марфа Ивановна.

Полинка укоризненно посмотрела на хозяйку.

— Вы ведь все знаете, Марфа Ивановна. Знаете, что Феди нет и никогда не будет… И Денисио знает… Она встала, прошлась по комнате, потом остановилась возле Марфы Ивановны и пальцами стала потирать виски. — Денисио… Я теперь все вспомнила. Денисио улетает на фронт. Ведь так он сказал, Марфа Ивановна?

— Так, доченька, так.

— А я как следует с ним и не попрощалась. — Взглянула в окно, а там уже было утро, и из-за тайги выплывало подернутое дымкой солнце. — Побегу я к нему, Марфа Ивановна, может быть, еще успею.

Андрей уже позавтракал и теперь сидел на кровати и курил. Машина должна была прийти за ним через час, и он не знал, чем ему этот час заполнить. С Лией Ивановной и с Вероникой Трошиной он попрощался еще вчера, перед тем, как пойти к Полинке.

Ну, а с летчиками он попрощается на аэродроме.

Он взял с книжной полки, принадлежавшей хозяину дома, маленький томик Лермонтова, отыскал любимую им поэму «Черкесы» и только принялся читать, как в дверь постучали. «Открыто!», крикнул он, не вставая.

— Это я, Денисио, — Полинка вошла, остановилась у двери и повторила: — Это я, Денисио. Пришла с тобой попрощаться.

Ему лишь стоило на нее взглянуть, увидеть ее бледное лицо и глаза, как он сразу понял: наступило прозрение, а с ним пришло и страдание, которое безжалостно будет терзать Полинку до тех пор, пока мозг ее снова не отключится от реальной жизни.

— Спасибо, Полинка, — сказал Андрей, подходя к ней и протягивая к ней руки. — Я очень рад, что та пришла. Кто знает, когда мы теперь увидимся. И увидимся ли вообще. Время-то какое.

— Не говори так, Денисио, — слабо попросила Полинка. — Все будет хорошо. Ты ведь воевал в Испании, многому там научился… Если бы я умела что-нибудь делать, я тоже ушла бы на фронт. Но кому я там нужна такая.

Андрей промолчал. Что он мог на это сказать? Как-то они затеяли об этом разговор с Лией Ивановной — не лучше ли для Полинки будет, если ее устроить куда-нибудь на работу? Решили посоветоваться с врачом. А тот развел руками: что она в таком состоянии может? Следует подождать еще несколько месяцев. Перелом — в ту или иную сторону — обязательно должен наступить. Вот тогда и можно будет что-то решать.

— Я не знаю, как дальше жить, — сказала Полинка. — Марфа Ивановна кормит меня и поит, а я ничего ей не даю. Если бы не ты…

— Что — я? — насторожился Андрей.

— Давай посидим, поговорим, — попросила Полинка. — Я все знаю, Денисио. Каждые полмесяца ты давал Марфе Ивановне деньги. Для меня, конечно… Нет, она ничего мне не говорила, просто я недавно услышала ваш разговор. Мне и стыдно, и… чем я должна отблагодарить тебя, Денисио? Как?

Они теперь сидели на кровати рядом, Андрей держал руки Полинки в обоих руках, смотрел на ее бледное лицо и в нем все росло и росло необыкновенное чувство жалости к ней. Оно переполняло его душу, у него даже глаза заблестели от слез, и он сам удивился силе своего чувства, удивился потому, что никогда подобного не испытывал. А потом он вдруг подумал, что это, наверное, не только жалость, а и еще что-то не менее сильное, только сейчас, может быть, родившееся, появившееся на свет как бы из чрева жалости, но он тут же сказал самому себе, что все это ему лишь пригрезилось, да он и не имеет права на какое-нибудь другое чувство. Пусть Полинка навсегда останется для него сестрой, у него ведь нет на всем белом свете ни одного близкого человека, а он всегда ощущал в себе потребность постоянно о ком-то заботиться, о ком-то думать. Так уж он был устроен и другим быть не хотел.

— Я скажу, как ты меня можешь отблагодарить, — сказал, наконец, Андрей. Если ты разрешишь, чтобы тебе каждый месяц выплачивали по моему аттестату, это и будет для меня самой большой благодарностью… Подожди-подожди, ничего не говори, выслушай меня до конца. Ты пойми: кому и зачем на фронте нужны деньги? Все офицеры переводит их своим родным и близким. А у меня никого нет, ты же знаешь. Никого, кроме тебя. Ты мне как сестра.

Полинка заплакала. Она смотрела на Андрея, а слезы текли и текли по ее щекам, она хотела что-то сказать, но не могла произнести и слова, боясь совсем разрыдаться от охватившего ее волнения, с которым ей не под силу была справиться.

И в это время они оба услышали негромкий сигнал автомашины.

— Это за тобой? — спросила Полинка.

— Да. Пора уже.

— Боже мой, как же это так? — Полинка встала, растерянно взглянула на Андрея, — Неужели уже пора?

— Да, уже пора, — повторил Андрей.

— Ты будешь мне писать?

— Конечно.

— Может быть, тебе удастся узнать, где похоронен Федя. Тогда сразу напиши мне об этом… А теперь пойдем.

Они вышли на улицу. Шофер взял из рук Андрея небольшой чемодан, сказал:

— Там вас уже ждут, товарищ капитан.

Полинка попросила:

— Обними меня на прощанье, Денисио.

Он обнял ее, несколько раз поцеловал. Потом сел в кабину, опустил стекло, еще раз взглянул на Полинку.

Она стояла в трех шагах от машины, смотрела на Андрея и тихонько улыбалась. Слез на лице Полинки уже не было, но когда Андрей увидел ее глаза, он чуть не вскрикнул от душевной боли. И, взглянув на шофера, не сказал, а словно выдохнул вместе со своей болью.

— Поехали!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Просмотрев документы Денисио, начальник штаба полка майор Зиновьев встал из-за стола, прошел в другой конец комнаты и сел на старенький, скрипнувший под ним, диванчик. Рукой показал Андрею рядом с собой.

— Значит, Испания? — сказал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к Андрею. — Это хорошо… Очень хорошо. Как это там у вас? «Фанданго», гуапа, то бишь красавица, «Севильяна»? Но пассаран?! А они все-таки прошли, сволочи. Вот и у нас тоже. Кто мог подумать, кто? И кто во всем этом виноват? Я? Ты? Вот точные данные: уже к полудню первого дня войны мы потеряли тысячу двести самолетов. Тысячу двести! — слышишь, Денисов? Из них триста мы потеряли в воздушных боях, а девятьсот — на аэродромах… Ну ладно, ладно, я молчу, а коль я молчу, значит, я ничего не говорю. Ну его к черту! Потерять девятьсот машин в боях — это куда ни шло. Потому что эти девятьсот дрались бы и, кто знает, скольких бы фрицев они вогнали в землю. А на земле… Костры, костры, костры, подходите, дорогие советские летчики, любуйтесь. Огонь ведь, говорят, всегда притягивает… Тут вот написано, будто ты отлично освоил «Як-1». Так это же здорово, Денисов! Каждой эскадрильи мы дали по два «ЯКа» а летать пока на них почти некому. Некому, понимаешь?

— Понимаю.

Денисио согласно кивнул головой. Слушая начальника штаба, этого уже пожилого человека, Андрей почему-то вспомнил капитана Шульгу. Ни в чем они не были похожи, майор Зиновьев и Петр Никитич, все у них было разным — и голос, и жесты, и фигуры, капитан Шульга худощавый, подтянутый, живой, майор Зиновьев — наоборот, излишне полноватый, грузный и, видимо, малоподвижный, но в то же время Андрею казалось, будто эти два человека очень похожи, возможно от внутренней доброты, которая сразу же чувствовалась, стоило только посмотреть на одного из них, или заговорить с ним. И еще — глаза. Сколько раз Андрею приходилось слышать ставшие уже довольно-таки банальными слова: «глаза — это зеркало души человека». И сколько раз он видел глаза, которые или совсем ничего не выражали, или были как утекающая в заросли вода мутной реки.

Если бы у Андрея спросили, что же особенного он видел в глазах капитана Шульги и вот сейчас видит в глазах майора Зиновьева, Денисов вряд ли ответил бы. Смертельная усталость? До у кого ее нет в эти тяжелые дни! Вера в будущее? Надежда? Сомнения? Частое смятение? Боль утрат? — У каждого человека это есть. У каждого. Все это можно прочесть и в глазах Шульги и Зиновьева. И все же есть — в этом Андрей был глубоко убежден — у этих двух людей и еще какие-то особые черты которых нет у других.