Избранное - Андрей Гуляшки

я и чувствую, что все улыбки-малютки слились в одну-единственную большую улыбку и что эта большая улыбка вместила в себя весь мир. — Почему ты не в поле? — спрашиваю я, срывая изумрудный листок манго.

— Я не в поле, — говорит Сильвестра. Она стоит в двух пядях от меня. Ее цветная набедренная повязка похожа на маленький, величиной с ладошку, кусочек того солнечного плато, над которым я носился несколько минут назад. — Мне велели остаться дома, — говорит она.

— А! — Я приподнимаюсь на локте, и кусочек солнечного плато еще сильнее слепит мне глаза.

— Сейчас я принесу тебе завтрак, — говорит Сильвестра.

— Зачем ты его принесешь? — спрашиваю я весело. — Или ты думаешь, что я не могу встать?

— Нет, — говорит Сильвестра, — я не думаю.

— Еще бы, — говорю я. — Мне даже хочется пойти сегодня поохотиться.

— Ты великий охотник, — говорит Сильвестра и смеется. Она говорила мне это много раз. И всегда смеялась. Но сейчас ее смех звучит как-то не очень весело. А может быть, мне показалось. — Ты великий охотник, — повторяет она, — ты убил льва и посрамил наших охотников. Лев таскал наших волов. Он унес самого жирного барана, Бабо. — И тут, упомянув Бабо, она неизвестно почему вдруг разражается буйным смехом, таким буйным, что даже цветной набедренник подскакивает у нее на животе.

— Значит, так, — говорю я. — Тебя оставили со мной.

Она повертывается на пятках, наклоняется поправить браслет на левой ноге, хотя он и не сполз. А потом, выпрямившись, говорит важно, как ее мать, Сана:

— Молоко вскипело, я налила тебе полную миску. Нуну Нхвама прислал курицу. У нас тоже есть куры, но он велел сварить тебе свою. Он прислал тебе еще одну вещь, я покажу, когда придешь пить молоко.

Она говорит очень важно, как хозяйка — большой человек в доме. «Какие они все одинаковые, — думаю я, глядя ей вслед. — На всех широтах!» Это не было открытием, но я чувствовал себя  з д о р о в ы м, мне хотелось быть  с в о и м  в доме Саны и Луи-Филиппа.

— Иду, — говорю я ей вслед и спускаю ноги на землю.

Я сел перед миской с молоком, и тут же явилась Сильвестра; на свои широкие плечи она набросила львиную шкуру, хорошо высушенную и обработанную львиную шкуру. Страшная голова зверя лежала на ее левой груди, золотисто-синяя, лиловато-охровая грива царя разметалась по ее шее, кривые когти на широких лапах блестели свирепым блеском.

Сильвестра встает передо мной, наверное затем, чтобы я ею полюбовался, потому что ей, как всем ее сестрам на свете, нравится, когда ею любуются. Но ей хочется покрасоваться, надев что-нибудь на себя, а что можно накинуть на плечи более царственное, чем львиная шкура?

Насладившись моим немым восхищением, она сбрасывает с плеч шкуру и торжественно расстилает ее на земле у моих ног, почтительно расправив складки.

— Она твоя, — говорит Сильвестра, — это шкура льва, которого ты убил. Нуну Нхвама сам ее почистил и высушил, он знает от своего отца, как это делается. Никто из наших охотников не чистил и не сушил шкуру льва.

Я кладу руку на голову царя — безглазую, потому что Нуну Нхвама не располагает искусственными глазами, — тихонько глажу царственную гриву и улыбаюсь. Сам не пойму, о чем я думаю в эту минуту, только улыбаюсь невесело, я боюсь, что то плато с цветущими маками уплывет из-под моих ног. И тогда я делаю нечто неожиданное и для себя, и для Сильвестры.

Я встаю (правда, не очень быстро и ловко), беру шкуру и перебрасываю ее через плечо. Сильвестра смотрит на меня (скорее, на шкуру) очарованными глазами.

— Пойдем, — говорю я и грубо хватаю ее за руку, — отведи меня в свою хижину, открой дверь и дай мне войти первым.

Она смотрит на меня так, словно не понимает смысла моих слов, а потом широко улыбается — нитка жемчуга блестит в ее полных губах.

Она ведет меня к своей хижине, не высвобождая руки, открывает тяжелую дверь, сплетенную из стеблей лиан, и пропускает меня вперед. Эта конусовидная хижина не такая просторная, как хижина Луи-Филиппа и Саны, но светлая и приветливая, может быть потому, что она почти пуста. Мой взгляд останавливается на ложе — глиняном возвышении, приподнятом примерно на две пяди над земляным полом. Ложе покрыто циновками, расшитыми по краям цветным лыком, с аппликацией на углах из пестрых птичьих перышек разной величины.

Простое убранство, наивное и безыскусное, и потому прелестное, как прелестно все, что близко к природе.

Сильвестра стоит за моей спиной. Я слышу ее шумное дыхание. Она, наверное, волнуется. Мне неловко, словно я разыгрываю спектакль.

Я снимаю с плеча львиную шкуру и небрежно бросаю, ее на ложе.

— На память от меня, — говорю я Сильвестре. Я оборачиваюсь к ней, и бархат ее груди ласкает мне глаза. Она уже женщина и умеет, научилась понимать мужские взгляды. — Я тебе желаю родить и вырастить на этой шкуре великого охотника, когда ты выйдешь замуж, — говорю я и вытираю взмокший лоб.

— Я обязательно выращу великого охотника, — кивает она и так же, как недавно, когда упомянула о баране Бабо, заливается, буйным, неудержимым смехом. Все у нее прыгает от этого смеха — плечи, груди, цветная набедренная повязка.

Я выхожу из хижины, а она, стоя на пороге, спрашивает меня:

— Что мне сказать Нуну Нхваме?

— Что ж, — говорю я с улыбкой, — скажешь, что я сделал тебе подарок. Он не будет сердиться.

— Зачем ему сердиться? — пожимает плечами Сильвестра. — Шкура твоя. Ты убил льва.

— Да, — говорю я. — Я убил льва. «И черт побери, — думаю я про себя, — как только я мог это сделать!»

Я лежу в тени. Сонная вода Нигера ласкает песчаную полоску у моих ног и время от времени обдает меня холодными брызгами.