Избранное - Андрей Гуляшки

3 июня, незадолго до рассвета

Над миром простерла умиротворяющую длань мудрейшая и прекраснейшая из богинь. Она пробуждается после полуночи, когда небесный Скорпион уже спустился за немую стену джунглей, а в гладкой и темной поверхности божественного Нигера отражаются огненные очи царя зверей. Наевшийся досыта горячего мяса, с окровавленными губами и дымящейся пастью царь с шумом утоляет жажду, поглощая одним духом столько воды, сколько ее вмещается в дюжине самых больших тыквенных сосудов Саны. А потом, довольный собою и жизнью, он шествует в свои покои в густых зарослях, медленно, с достоинством, как подобает сытому царю. И тогда появляется Тишина, мудрейшая и прекраснейшая из богинь. Никто не знает точно, откуда она появляется — из темных вымоин под берегами Нигера, или из джунглей, или же спускается с высот Млечного Пути — да и какое это имеет значение!

Я чувствую ее руку на своем лбу и закрываю глаза.

Все притихло, все спит: ибисы и марабу, обезьяны и пантеры, гиены и степные шакалы, листва над моей головой, кактусы, пальмы — весь мир. Нет огней, танцев, тамтамов и страусовых перьев. Есть только тишина, дно божественного Нигера, подводные камни у его берегов, оплетенные корнями гигантских макаранг. Их ветви подпирают небо, Млечный Путь, а рои звезд — это цветы: орхидеи и бромелии, бутоны цветущих лиан и кустарников, которые вот-вот лопнут и раскроются.

Тишина — мудрейшая и прекраснейшая из богинь. Но даже ее умиротворяющая длань, которая уже приманила сон к моим глазам, — макаранги, подпирающие небо ветвями, звездные заросли… — даже ее длань не может отогнать от моих глаз те два огня, два острия, которые хотят сжечь меня, пронзить, уничтожить.

И я хочу сказать той даме в соломенной шляпе с моего термометра, и мсье Шарлю Денуа, и Лилиан с самосвала на канале Накри-Сосе, и Сильвестре, и прежде всего таким великим охотникам, как Вай: грош цена самой большой радости, если последнее сознательное мгновение в жизни человека горько. Потому что в этом последнем мгновении отражается вся прожитая нами жизнь, и это мгновение человек уносит с собой в вечность.

ЦАРЬ-ВОР

4 июня, раннее утро

Я проснулся бодрым, веселым. Так я просыпался когда-то давно, не помню или не хочу вспоминать  к о г д а, но знаю, что было такое время. Засыпаю с радостной песней, звучащей в душе, и мне кажется, будто сильные крылья птицы, будто целая стая могучих птиц носит меня над солнечными плато, над лугами, красными от цветущих маков, над полями смеющихся подсолнухов. Просыпаюсь, а песня как будто и не кончалась, словно пластинка на патефоне с автоматическим переключателем крутилась всю ночь у моей подушки. Опять меня несут те же крылья, та же стая птиц, а подо мной блестит плато, отделяющее наше село от горы, и подсолнухи смеются, как смеются проснувшиеся на заре молодые женщины.

— В добрый час!

— Спасибо! — машу я им рукой.

И мне весело и хорошо.

Я проснулся в прекрасном настроении. Кто-то подымает телефонную трубку, и чей-то очень приятный голос говорит мне, что яд колючки может и не доделать своего дела, что так случалось и вполне может случиться опять, что еще ничего не известно. Голос теплый и мягкий, как женская грудь, как бархатные груди Сильвестры. Ведь в ту ночь она была со мной после танца проса с ветрами, хотя сейчас я думаю, что, возможно, это был всего лишь короткий сон. Нет, она была со мной, была, иначе откуда мне пришло бы в голову это сравнение бархатного голоса с бархатной грудью?

Так или иначе, но я радуюсь, потому что яд может и не доделать своего дела до конца, и с надеждой улыбаюсь синей мозаике, эмалевой синеве множества плиточек, проглядывающих сквозь густую листву манго. Множество улыбок-малюток мне говорят: «Возможно, возможно, еще ничего не потеряно» — и подбивают меня выскочить из гамака, схватить карабин и махнуть в джунгли. Они подбивают меня на это, но я медлю, я боюсь, как бы не умолкла та песня, с которой я проснулся, как бы не кончилась пластинка, как бы не опустились сильные крылья, что носят меня над солнечным плато. Да и зачем спешить, когда я чувствую, что Сильвестра где-то поблизости, где-то во дворе возле хижины, с длинным пестом для очистки риса в руках или с большим ножом своего отца, таким смешным и нелепым, когда, она режет им овощи. С таким ножом смелые охотники выходят на пестрого леопарда и вступают с ним в схватку, а она режет им огурцы или перец.

Мне весело, я громко смеюсь.

— Сильвестра, — говорю я, — почему ты здесь, почему ты не пошла в поле с отцом и матерью?

Я прислушиваюсь, лежа в гамаке, но в уши лезет отвратительный гвалт с соседних дворов, где расселась стая пестрых попугаев — тысяча первоклашек орут во всю мочь бессмысленные слова из одних гласных. Но я все-таки прислушиваюсь — я уверен, что Сильвестра где-то рядом. Мне хорошо, я отлично выспался в эту ночь, и поэтому мне хочется, чтобы она была рядом. Мне хочется, чтобы все было хорошо в это утро, смеющееся и свежее, как улыбки над моей головой, как кусочки синей эмали, проблескивающие сквозь листву манго.

И я не ошибся — недаром мое ухо привыкло улавливать даже малейший глухой шепот земли. Пускай галдят тысяча пестрых первоклашек, земля мне говорит, что ко мне повернули, что ко мне идут босые ноги Сильвестры в браслетах из ярких бус, смуглые, сильные ноги, привыкшие к любым дорогам.

— Доброе утро! — смеется Сильвестра. Зубы ее блестят, словно нитка жемчуга. Она наклоняется, чтобы пролезть ко мне под ветвями манго.

У нее действительно такой же бархатный голос, как ее груди, и опять я себя спрашиваю, наяву она была со мной в ту ночь или мне это приснилось.

— Доброе утро! — говорю