Ничто. Остров и демоны - Кармен Лафорет

Воздух стал чище и свежее, хотя прошло не больше четверти часа, как они выехали из города. Марта вернулась к своим мыслям. «Если бы я никогда до сих пор не видела эту высокую пальму на повороте, которая так украшает окрестность, если б никогда не видела цветущие сады бугенвиллей, шоссе, окаймленное столетними эвкалиптами, эту высокую голубоватую гору на горизонте, — как бы я тогда смотрела на все вокруг? Что бы я чувствовала?»

Хосе свернул на боковую дорогу, бегущую среди усадеб и виноградников. Марта, словно вспомнив что-то, повернула голову и с гордостью сообщила:

— Мы живем у подножья древнего вулкана.

Она увидела, что Матильда испуганно посмотрела на нее. Все замолчали. На губах Пино, сидевшей между обеими родственницами, играла свойственная ей саркастическая улыбка. В лице у Пино было нечто экзотическое: несмотря на белую, бледную кожу, она, пожалуй, чем-то смахивала на негритянку, и это было особенно заметно сейчас, когда она сидела между узколицей, горбоносой Матильдой и румяной Онестой. Она произнесла сладким, жалобным голоском:

— Так ужасно жить здесь, когда в Лас-Пальмас стоит запертый дом. Вы не представляете себе, каково мне приходится!

— О, но ведь город так близко.

Это сказала Матильда, потому что автомобиль уже миновал железные ворота усадьбы и спускался по аллее эвкалиптов, среди холмов, покрытых виноградниками. Лозы росли в бесчисленных ямах, вырытых в застывшей лаве, черной и твердой. Кусочки вулканического шлака попадали под колеса автомобиля, издавая странный скрежет.

Аллея вела в прелестный старинный сад, занимавший плоскую вершину холма. По сторонам росли старые деревья, на клумбах теснились цветы. Дом казался небольшим, но очень уютным, безо всяких претензий; стены его были густо увиты плющом.

Хосе остановил машину на площадке перед главным входом, посреди которой бил фонтан. На сигнал автомобиля появился садовник, очень молодой, исполинского роста парень со светлыми волосами и темной кожей — настоящий гуанч; он улыбался детской белозубой улыбкой. Когда все высадились, садовник Чано сел в машину и повел ее по короткой аллее, поворачивавшей к гаражу.

Онеста в восхищении всплеснула руками и прикрыла глаза:

— Какой домик для молодоженов! Какая прелесть!

Пино искоса поглядела на нее.

— Да? Вам нравится? Я отдала бы что угодно, только бы никогда больше не видеть его.

Марта подумала, что Онеста держится ужасно неестественно.

Прежде чем войти в дом, все помолчали. В тишине стало слышно жужжанье оводов; розы, казалось, запахли сильнее. На лимонных деревьях, длинным рядом отделявших сад от виноградника, ясно выделялись желтые плоды.

— Этот покой действует как-то гнетуще, — сказала Матильда. — Трудно поверить, что сейчас где-то стреляют, что гражданская война раздирает Испанию.

В доме открылась дверь, простая, без всяких украшений; на пороге появился массивный человек, с добрым и печальным лицом; поперек его толстого живота тянулась на старинный манер цепочка от часов.

— Добро пожаловать, господа…

Пино захотелось блеснуть своей воспитанностью. Движения ее сразу стали скованными.

— Разрешите представить вам моего крестного. Он приехал пообедать у нас и познакомиться с вами.

— Он и мой крестный, — сказала Марта, но напрасно, потому что никто ее не слушал.

Пока грузный старик пожимал всем руки, Хосе добавил:

— Дон Хуан — наш домашний врач. Он с детства был лучшим другом деда Марты… Теперь он нам как ближайший родственник.

— Проходите, дети мои, — фамильярно сказал дон Хуан, как будто в самом деле был хозяином дома. — Проходите и располагайтесь.

Все вошли. Марта осталась позади, не решаясь последовать за остальными. В первый раз она обратила внимание на дом, в котором родилась. Она окинула его критическим взглядом, как могла бы сделать посторонняя. В саду уже распускались хризантемы и цвели георгины. У стен дома густо росли гелиотропы, бугенвиллеи, жимолость. Все цвело. Запахи причудливо перемешивались.

Марта упивалась этой красотой, этим роскошным цветением. «В других странах в это время уже холодно. Со всех деревьев падают листья, может быть, идет снег…» Она попробовала представить себе, что приехала из очень холодной туманной страны и попала сюда, в этот дом… Усевшись на ступеньку, она приложила ладонь к теплому щебню, которого никогда не касался ласковый снег.

Солнце било в глаза, на мгновение она зажмурилась. Горы переливались нежными красками, и над ними высоко в бледно-голубом небе вздымалась главная вершина массива. Казалось, она плывет навстречу девочке, как утром за несколько часов до того плыл к ней большой пароход.

Марта подумала о приехавших родственниках. Из открытого окна доносились голоса. Было слышно, как в саду грабли царапают щебень на дорожках. Звучал сильный голос Чано, который напевал протяжную, грустную песню. Потом садовник замолчал, и в тишине раздался голос служанки, зовущей его на кухню, завтракать.

Все вокруг казалось мирным и чарующим, как того и желала Марта для своих родных, этих жертв войны. Но девочка была неспокойна. В стенах дома мир и тишина исчезают. Там, внутри, нет ни счастья, ни покоя, ни взаимопонимания.

Марта нахмурилась. Из окна донесся голос ее невестки, отвечавшей Онес:

— Да что вы!.. Девочка мне не компания. Она всегда занимается. И кроме того… знали бы вы, какая она! Поверите ли, сегодня утром ее застали в столовой спящей, с бутылкой вина в руке.

Сердце Марты неприятно заколотилось. Пино говорила правду, скрыться от этого было невозможно. Прошлой ночью она и Пино, несколько месяцев не обращавшие внимания друг на друга, столкнулись лицом к лицу. Марта до сих пор еще не могла успокоиться и главным образом из-за того, что оказалась такой глупой и трусливой. И теперь слова Пино больно ранили ее. Ничего, когда-нибудь эти люди узнают, что она, Марта, страдала от придирок и от вульгарности тех, кто живет в этих стенах. Эта мысль по-детски утешила ее. «Я тоже страдала».

Она прошептала эти слова, и на глаза у нее навернулись слезы. И тут она почувствовала, что на нее кто-то смотрит.

Она повернула голову и в стороне, за клумбами у стены, увидела женщину в длинном платье, какие носят старые крестьянки. На голове у женщины поверх черного платка была надета большая соломенная шляпа, как всегда, когда она выходила на минуту в сад или на огород. Это была Висента, кухарка. Обычно ее называли «махорера» — так зовут жителей острова Фуэртевентура, откуда она была родом.

Марта не знала, что Висента, подсматривая в двери столовой за приезжими, хватилась девочки и вышла в сад поглядеть, куда она подевалась.

Висента не сказала ни слова. Марта тоже молчала. Но оттого, что служанка застала ее в минуту слабости, щеки Марты покрылись краской стыда. Девочка поднялась, осторожно, с какой-то дикой и трогательной неловкостью открыла дверь и вошла внутрь. Женщина, стоявшая у стены дома, тоже ушла. Залитый полуденным сиянием сад опустел.

Вечер накануне начался, как обычно, скучнейшим семейным ужином. Обеды проходили для Марты не так тягостно. У Хосе была малоприятная привычка скрываться за газетой, а Пино и Марта почти не разговаривали друг с другом. Кончался обед быстро. Хосе смотрел на часы, и Марта бежала собираться, чтобы ехать вместе с ним в Лас-Пальмас: по пути в контору, Хосе завозил девочку в школу.

Вечерами Хосе и Пино обсуждали домашние и денежные дела, а Марта отгораживалась от окружающего туманным облаком своих фантазий. Иногда она улыбалась. Это невероятно злило Пино. Хосе почти не обращал на сестру внимания.

В последнее время, с тех пор как стало известно о приезде родственников, Марта начала прислушиваться к разговорам. В ее монотонной жизни приезд этих людей приобретал огромное значение. Пино тоже была возбуждена: Хосе рассказывал, что они привыкли жить в обществе, открытым домом, что у них большие связи.

— Ты приказала вычистить серебро?

— Приказала… Сам их ни во что не ставишь, а меня заставляешь для них в лепешку расшибиться.

Дело в том, что до сих пор Хосе всегда упоминал о своих родных насмешливо и чуть укоризненно. Он говорил, что живут они беспорядочно, что это люди богемы. И из слов Хосе Марта не могла понять, то ли они привыкли к непомерной роскоши, то ли это какие-то полунищие, которые придут в восторг от зажаренного Висентой цыпленка.

В мечтах Марты родные занимали особое место. Слова «люди богемы», «бродяги» рядом с другим словом — «художники» звучали для девочки привлекательно и многозначительно. Таким же человеком богемы, бродягой был ее собственный отец — по крайней мере, так о нем говорили. Только Луис Камино не был художником, и потому эти определения, которые Хосе употреблял с оттенком презрения, не оправдывали и не возвышали его.