Ничто. Остров и демоны - Кармен Лафорет

Я услышала незнакомый женский голос:

— Ты его забаловала. Вспомни, мама, как ты его баловала. Вот чем он кончил…

— Вы всегда были несправедливы, мама. Всегда предпочитали сыновей. Вы понимаете, что в этой развязке есть и ваша вина.

— Нас, мама, ты никогда не любила. Мы только и слышали, как ты на нас жаловалась, а между тем видела от нас ты только хорошее… Так вот тебе благодарность от твоих сыновей, которых ты так любила.

— Сеньора, вам придется держать ответ перед богом за эту душу, которую вы отправили в ад.

Я не верила своим ушам. Не верила тому, что видели мои глаза. Мало-помалу прорезались и лица — крючковатые или сплющенные, как в каприччо Гойи. Одетые в траур, люди, казалось, правили какой-то странный шабаш.

— Дети, я вас всех любила!

С того места, где я стояла, я не видела бабушки, но представляла себе, как сидит она, погрузившись в свое старое продавленное кресло. Наступило долгое молчание, наконец я услышала еще один дрожащий вздох.

— Ох, господи!

— Стоит только посмотреть на эту нищету. Тебя обкрадывают, тебя грабят, а ты ради них слепа. Никогда ты не помогала нам, сколько бы мы ни просили. Теперь наше наследство пошло прахом. И вот последняя капля — самоубийство в нашей семье.

— Я помогала самым несчастным… Тем, кто больше во мне нуждался.

— И этим только помогала им по уши увязнуть в нищете. Но разве ты не видишь, что получилось? Ну пусть мы были бы ограблены, так они бы хоть, по крайней мере, жили счастливо, но посмотри сама: то, что здесь произошло, только доказывает нашу правоту!

— А этот несчастный Хуан, вот он слушает нас! Женат на потерянной женщине, ничего путного не умеет делать, с голоду умирает!

(Я смотрела на Хуана. О, как я желала, чтобы сейчас на него напал приступ гнева. Но он словно ничего не слышал. Смотрел, как сквозь стекла с улицы просачивался свет).

— Хуан, сынок, — попросила бабушка, — скажи мне ты, правы они или нет. И ты тоже думаешь, что это правда…

Лицо у Хуана сделалось безумным.

— Да, мама, они правы. Будь ты проклята! И да будут и они все прокляты!

Вся комната задвигалась, заквохтала, захлопала крыльями. Истерика.

Вспоминаю, как долго не могла я по-настоящему понять, что Романа нет больше в живых. И даже в сентябре, когда лето окрасилось в золото и багрец, мне все еще представлялось, что Роман должен быть наверху, у себя в комнате: лежит, растянувшись на тахте, и курит, не выпуская изо рта сигареты, или треплет за уши Грома, этого черного, гладкого пса, которого служанка похитила, будто жених свою суженую.

Сидя иногда полуголая на полу у себя в комнате, накаленной, как и вся квартира, и пытаясь поймать последнюю каплю свежести, я слушала треск рассыхающегося дерева — казалось, будто это потрескивает, разгораясь, сам свет, пробивавшийся сквозь жалюзи кроваво-огненными вспышками. В эти тоскливые послеобеденные часы я вспоминала скрипку Романа и ее горячую жалобу. В высившемся передо мной зеркале отражался длинный ряд предметов: темно-рыжие стулья, серо-зеленые обои, уродливый угол кровати и посреди всей этой симфонии часть моего собственного, угнетенного жарою тела, сидящего на полу по-турецки… В эти часы я начинала подозревать, из каких углов извлекал Роман композиции для своей скрипки. И мне больше не казался таким скверным этот человек, который умел копить собственные рыдания и концентрировать их, преображая в красоту, насыщенную, как старое золото… Тогда на меня нападала тоска по Роману, желание видеть его подле себя, желание, при его жизни никогда мною не испытанное. Свирепая тоска по его рукам, лежащим на скрипке или на пятнистых клавишах старенького рояля.

Как-то раз я поднялась наверх, в комнату на чердаке. Как-то раз, когда тяжесть этой тоски стала нестерпимой. Я увидела, что все там подло разграблено. Исчезли книги и полки. У стены дыбилась тахта без матраса, ножки ее торчали в воздухе. Ни одна изящная безделушка, из тех, что окружали Романа, не пережила его. Футляр от скрипки был открыт: он зиял пустотой. В комнате стояла нестерпимая жара. Выходившее на крышу окошечко беспрепятственно позволяло проникать огненному потоку. И уж совсем странно мне было не слышать хрустального тиканья часов…

Тогда я твердо уверовала, что Роман умер и что тело его распадается и гниет где-то под теми же палящими лучами, которые так безжалостно карают его нору, такую жалкую теперь, когда из нее вынули душу.

Меня стали мучить кошмары, а так как я была очень слаба, они мучили и пугали меня непрестанно. Роман представлялся мне в саване, я видела гниющими его руки, эти одухотворенные руки, которые умели извлекать из вещей и гармонию, и их материальную суть. Эти крепкие и гибкие руки, смуглые, с желтыми пятнами от табака, которые столько умели сказать одним своим взмахом! Умели красноречиво выразить ощущение каждого мгновенья. Эти ловкие руки, пытливые и жадные, руки вора, представлялись мне сперва дряблыми, налитыми, вздувшимися. Потом они превращались в две грозди лишившихся плоти костей.

Жуткие видения с однообразной жестокостью преследовали меня весь конец лета. В душные вечера, в бесконечные, изнуряюще тяжкие ночи мое объятое ужасом сердце раскрывалось навстречу этим образам, а мой разум не в силах был их изгнать.

Чтобы вспугнуть призраков, я подолгу бродила по улицам. Бегала по всему городу, лишь понапрасну измучивая себя. Мое черное платье село после окраски, и все же оно с каждым днем становилось свободнее. Бессознательно я избегала роскошных нарядных кварталов, стыдясь своего слишком уж нищенского одеяния. Я узнала скучные, пыльные, словно наспех построенные барселонские пригороды. Куда больше привлекали меня старые улицы!

Однажды, когда день клонился к вечеру, я оказалась неподалеку от кафедрального собора и услышала медленный перезвон колоколов: от этих звуков город казался еще более древним. Я подняла глаза к небу: взошли звезды, синева стала мягче и гуще, и в душе у меня родился почти мистический восторг перед этой красотой, захотелось вот так и умереть здесь, возле собора, с возведенными к небу глазами, укрытой сладостью ночи, уже опустившейся на землю. И когда я перевела дыхание, у меня заболела грудь от голода и неизъяснимых желаний. На меня словно пахнуло ароматом смерти, и он впервые показался мне прекрасным. Только что он приводил меня в ужас… Подул сильный, порывистый ветер, а я все еще стояла, прижавшись к стене, ничего не соображая, почти в каком-то экстазе. Из окна старого развалившегося дома плеснула вздутая ветром простыня и вывела меня из столбняка. В тот день у меня наверняка было неладно с головой. Белая тряпка показалась мне саваном, и я кинулась бежать… Как в бреду добежала я до нашего дома на улице Арибау.

Так, спустя два месяца после трагедии, я стала чувствовать, что в доме у нас поселилась смерть.

А первое время мне казалось, что жизнь абсолютно ни в чем не переменилась.

Все те же крики нарушали тишину. Все так же колотил Глорию Хуан. Только теперь он, пожалуй, стал бить ее походя, из-за каждого пустяка, и грубость его удвоилась. Однако по-моему разница была невелика. Всех сводила с ума жара, и все же бабушка, с каждым днем все более сморщивавшаяся и усыхавшая, тряслась от холода. Но какого-нибудь особенного различия между этой, сегодняшней, моей бабушкой и той, прежней, старушкой не было. Она даже не выглядела более печальной. По-прежнему принимала я ее улыбку, и ее подарки, и, когда по утрам Глория звала старьевщика, она по-прежнему молилась своей пресвятой деве.

Вспоминаю, как в один прекрасный день Глория продала рояль. Сделка была крупнее и прибыльнее обычных, и вскоре в квартире запахло мясом: Глория разрешила себе в тот день пороскошествовать. Теперь, когда Антония больше не совала нос в ее кастрюли и не отравляла аппетит самим своим присутствием, Глория, похоже, старалась вести хозяйство как можно лучше.

Одеваясь, чтобы пойти погулять, я услышала, что на кухне разразился грандиозный скандал. Охваченный гневом Хуан кидал на пол кастрюли с той самой пищей, которая всего минуту назад возбудила мой аппетит, и бил ногами извивавшуюся на полу Глорию.

— Подлая тварь! Продала рояль Романа! Рояль Романа! Подлая тварь! Свинья!

Бабушка, вся дрожа, как обычно, прижимала к себе личико ребенка, чтобы он не увидел отца в таком состоянии.

Изо рта у Хуана шла пена, а такие страшные глаза можно, наверное, встретить только в сумасшедшем доме. Устав бить Глорию, он схватился за грудь, будто задыхался, потом им снова овладела безотчетная ярость, обрушившаяся теперь на сосновые табуретки, на стол, на посуду… Полумертвая Глория выскользнула из кухни, и мы тоже ушли, оставив Хуана наедине с его воплями. Мне рассказывали, что, утихнув, он стал молча плакать, сжимая руками голову.

На другой день ко мне потихоньку пришла Глория и шепотом сказала, что надо бы позвать врача и отправить Хуана в сумасшедший дом.